– Замолчи, презренный трус! – не сдержавшись, заорал Роман.

Отстранив девушку, он выхватил плеть и с яростью полоснул ею Авраамку по лицу.

Молодой грек, закрывая ладонью окровавленную щёку, бросился прочь, стеная от невыносимой боли и обиды. Надо же, советовал, хотел как лучше, был верен Роману во всём, старался исполнять все его прихоти, и вот: получил награду!

Не разбирая дороги, бежал Авраамка, приподняв полы долгой грубой свиты, прямо через поле, спотыкаясь о кочки, раня руки об острые стебли травы.

Наконец, устав, он сел, прислонился спиной к каменному истукану на кургане и горько разрыдался.

Тем временем Роман, багровый от гнева, мчался на коне через Сулу. Сельга спешила за ним, крича вослед:

– Не нада! Не езди! Стой! Тебя убьют!

Конь вынес всадника в половецкий стан. Спрыгнув наземь возле ханского шатра, Роман оттолкнул стражника и отдёрнул войлочную занавесь.

– Садись, каназ, – доброжелательно улыбаясь, сказал Осулук. – Давно жду тебя.

– Ты сидишь здесь, а киевские рати выстроились уже на том брегу! Пора идти в бой, хан! Ведь ты клялся помочь мне! – крикнул в ярости Роман.

Он отказался сесть и стоял перед ханом, красивый, гордый, широкоплечий, охваченный безудержным гневом.

Осулук спокойно отхлебнул из золотой чаши кумыс.

– Ты нехорошо поступил, каназ. Ты обманул меня. Зачем ты проводишь ночи с Сельгой? Ты не платил за неё калым, не говорил с её отцом. Она – не твоя!

– Не о Сельге пришёл говорить! Потом, после с ней разберёмся!

– Мы взяли с каназом Всеволодом мир. Много золота дал каназ.

– Что?! Как смел ты, хан?! – вне себя от злобы, заорал Роман.

Он вырвал из отделанных серебром ножен харалужный меч, замахнулся на Осулука, но в тот же миг один из ханских телохранителей, застывших у входа, кривой саблей рассёк ему голову. Обливаясь кровью, Роман упал на хорезмийский дорогой ковёр.

– Уберите отсюда эту собаку! – приказал своим слугам Осулук. – Выбросьте его в поле, пусть голодные волки и птицы жрут его!

Он презрительно усмехнулся, глядя на красивое мёртвое лицо Романа, по которому густо сочилась кровь.

– Горячий был батыр! – вздохнул кто-то из телохранителей.

За занавесью закричала, забилась в рыданиях обезумевшая от горя Сельга.

Выложенный из красного кирпича большой дом со стрельчатыми окнами и круглыми башенками, устремлёнными в голубой небесный простор, окружала высокая каменная ограда. Отделанные мрамором провозные ворота украшал затейливый меандр[115], слева и справа от них тянулась кружевная чугунная решётка, к крутому крыльцу вела дорожка из гранитных плит.

Авраамка несмело потоптался под окном и вопросительно оглянулся на усатого стража.

– Княгиня тут?

– Тут, тут. Сей же часец доложат о тебе. Сожидай, – буркнул страж. – И чё от её нать?

– Да она меня узнает. С Нова города ещё, давние мы знакомцы. Чай, не забыла списателя Авраамку.

Распахнулась дощатая дверь. Дворский окликнул нежданного гостя:

– Входи. Княгиня Роксана хощет тя зреть. В палату ступай.

Авраамку провели в горницу с высоким побеленным потолком. На стенах висело оружие, серебрилась боевая кольчуга, в кожаном колчане виднелись оперения стрел.

Вдовая княгиня Роксана, в чёрном вдовьем платье и повое на голове, стояла посреди горницы. Прекрасное лицо её было бледно, кожа имела мертвенный желтоватый оттенок, большие, привычные к работе ладони нервно сжимали разноцветные чётки, на белках воспалённых глаз краснели тонкие жилки.

Авраамка молча рухнул перед красавицей на колени.

– Сей же час встань! – властно прикрикнула на него Роксана. – Говори, почто пришёл?! Какую весть недобрую несёшь, чёрный ворон?!

– Скажи, прекрасноликая, в чём моя вина пред тобой?! Княгиня, жалимая, лада моя! До скончания дней… – Авраамка упал перед ней ниц, ударившись лбом о пол.

– Перестань! Подымайся, кому сказано! – Роксана гневно топнула ногой в чёрном выступке[116]. – Да кто ты таков?! Червь книжный! Кознодей зловредный! Помню, как уговаривал ты меня передаться Всеволоду. Вопрошаешь, в чём вина твоя?! Так вот, ежель люба я тебе, поведай, как погиб муж мой, князь Глеб. Ничего не сокрывай! И поклянись на кресте святом, что не солжёшь! И помни: того, кто роту порушит, адские муки сожидают! Не будет тому спасенья!

– Хорошо, я скажу! Клянусь на святом кресте, только слова правды сойдут с моих уст! – Авраамка приложился губами к холодному серебру большого креста, поданного Роксаной.

– Сядь! – указала вдовая княгиня на скамью.

Авраамка несмело опустился на рытый иноземный бархат. Княгиня, положив руки на колени, села на лавку напротив.

– В глаза гляди! – резко прикрикнула она.

Их взоры встретились. О Боже! Как два кинжала, пронзают сердце Авраамки эти лучистые серо-голубоватые очи с долгими бархатными ресницами. Они прозрачны, как северные озёра в лесной русской глуши, в них – вся прелесть жизни, вся земная краса, величавость и строгость, смешинка и укор, гнев и пламень!

– Я знал, что Глеба хотят убить… – начал хриплым голосом грек.

– Знал – и не упредил меня! Ничего не сказал! – воскликнула Роксана. – И ещё о любви тут лопочешь?! Да как ты смеешь!

Глаза её полыхнули огнём.

И тут уже не сдержался Авраамка. Он вскочил со скамьи и заходил по горнице, размахивая руками; в голосе его слышалось едва скрываемое возмущение.

– Да, не упредил! И сейчас так же бы поступил! Ибо что Глеб был за князь?! Что сделал он доброго – для Новгорода, для Руси?! Ничем не славен был, кроме жестокости звериной! Отец мой, списатель церковный, стар и полуслеп был, переписывал Евангелие, сделал две ошибки, так он его пороть велел, на дворе, прилюдно! Отец позора не вынес, испустил дух! И что, я после этого князя Глеба возлюбить, возблагодарить должен был?! Прямо скажу, Роксана, лада милая: недостоин тебя этот князь, был он гневлив и чванлив, и крут не в меру! И не отца он моего опозорил там, на дворе красном, – себя!

Поднявшаяся с лавки Роксана испуганно отшатнулась.

– Не ведала я того, – прошептала она, бледнея, чуть шевельнув сухими устами.

– Нет в том твоей вины, – немного утишив клокотавший в душе гнев, Авраамка сел обратно на скамью и, смягчившись, продолжил: – В Новгороде все были против князя Глеба – и бояре, и купцы, и ремественный люд. Потом пришла весть: едет к нам князь Святополк, а с ним вместе Всеволодов боярин, Яровит. Ну, меня и уговорили ворота крепостные тайком им отпереть. Славята, боярин, всё говорил: «Спасёшь княгиню Роксану от Глеба». Не знали тогда ещё, что князь Глеб в чудь бежал. А после… Сговорились убить князя.

– Кто велел убить?! – К Роксане вернулась прежняя твёрдость, она горделиво вскинула голову в повойнике.

– Славята и Яровит. Князь Святополк тоже ведал. Не хотел он поначалу смерти Глеба, Яровит его уговорил. А Яровиту, думаю, князь Всеволод повелел. Сам бы он на такое не осмелился.

– Почто тако мыслишь?! – Роксана гневно сдвинула соболиные брови.

– Убил князя Глеба Всеволодов гридень, Бьерн, нурман. В селе одном дальнем, на болоте, за Корелой.

– Тако и я мыслила. Всеволод! Одни несчастья принёс он дому нашему, – задумчиво, обращаясь словно бы сама к себе, сказала Роксана.

– Бьерна потом Славята зарубил…

– Хватит! Довольно! – поморщилась княгиня. – Противно слушать тя!

– Всё как на духу, одну правду тебе поведал. – Авраамка размашисто положил крест. – Потом за тобой следом в степи я ускакал, с тобой вместе до Тмутаракани добрался. Услыхал, ты на Русь вернулась. Ну а я к Роману вот пристал.

– Есть кара Божья! Постигнет она тебя, Ярославич! – зловеще шептала Роксана, смотря куда-то в темноту мимо растерянного Авраамки. – Глеб! Роман! Борис!

– Романа не хотел никто убивать. Он сам виноват. Я не смог его удержать и спасти. Каюсь в том.