– Да, это недурно для кого-нибудь другого, только не для меня, но какая хорошая хозяйка ни будь, все-таки мешала бы мне во всем, совавши свой нос не в свое дело, ну хотя бы под видом участия к моей особе.

А вообще, как это ни странно вам покажется, люблю быть совершенно один. Если я живу не где-нибудь в лесу или в пустыне, то только из-за того, что там нельзя достать ни водочки, ни такого вкусного каплуна, как вот этот… Шутка ли сказать, цена ему три рубля! – Он торжественно показал вынутого из свертка каплуна. Затем полез в стол, вынул тарелки и еще две рюмки.

– Видите, какая благодать одному-три! Ну-с, приступим.

Ковалев налил три рюмки, и все трое выпили.

– Благодарим покорно! – сказал Матвей, вставая. За ним последовал брат.

– Да что вы, еще по рюмочке.

– Спасибо. Быть может, дровец не прикажете ли?

– Нет, не надо, – сухо ответил Ковалев.

– Тогда прощения просим!

«Начальство» ушло. Ковалев бросился запирать двери.

КОВАЛЕВ, ЗАПЕРЕВ ПЛОТНО на крючок двери, постоял несколько минут, прислушиваясь до тех пор, пока совершенно не смолкли шаги уходящих.

– Ушли? – послышался позади его голос.

– Ушли, – ответил Ковалев, оборачиваясь.

Перед ним стоял среднего роста человек с насмешливым выражением лица.

Это был молодой человек лет около двадцати пяти. Он был довольно красив, только на лице его было заметно утомление от пережитой дурной жизни.

О, если бы кто-нибудь узнал про него, кто он такой, тогда, наверное, весь дом Бухтояровых был бы оцеплен жандармами и полицейскими.

Да, это был разбойник Ланцов, но не тот, который был за полсотни лет раньше его, про которого сложилась народная песня:

Так сложена народная песня, которую, впрочем, поет не столько сам народ, сколько отщепенцы от этого народа, тюремные арестанты или бродяги, для которых этот Ланцов служит образцом героизма, но по-нашему эта песня скорей доказывает всю ненадежную бдительность тогдашней тюремной администрации и устройство дымовых труб, через которые свободно мог пролезать если не кто-нибудь из тюремного начальства, народ довольно жирный и толстомясый, то сухой, как скелет, арестант, кормленный настолько, чтобы не подохнуть с голоду.

Представший перед Ковалевым субъект тоже назвался Ланцовым и был под этим именем известен всем ворам и мошенникам, а его настоящее имя – Кузьма Прохоров – почти не было известно никому, кроме судебной администрации.

Оба вошли в кухню и уселись за стол, причем Ланцов на таком приличном расстоянии от окна, чтобы не быть замеченным со двора.

– Кого это он, управляющий этот самый, тебе рекомендовал? – спросил Кузьма.

– Своего брата. Но представить себе не можешь, какое между ними поразительное сходство! Тебе говорю! Если бы я был похож на тебя… Тьфу! Не приведи Бог.

– Походить на управляющего?

– Нет, на тебя. Бр-р-р…

Ланцов даже не поморщился. Он вынул из стола чайный стакан, налил его водкой.

– Ты на этот раз прав, – сказал он. – Приятно ли мне, в самом деле, при твоем переезде сюда быть запертым в платяной шкаф и трястись на ломовой телеге, а потом быть заключенным в этой комнате без права показать нос на улицу?

– Но что же делать, нужно терпеть до поры до времени. Сам ты знаешь, что после твоего последнего фокуса вся полиция поднята теперь на ноги. Единственное спасение твое здесь.

– Да, пожалуй, теперь эта канитель долго протянется.

– Сколько ни сколько, а все месяц пройдет. Знаешь, что мне думается, не подозревают ли меня в чем-нибудь?

– Почему ты так думаешь? – спросил Ланцов.

– Во-первых, здешняя домовая хозяйка что-то подозрительно поглядывает на мои окна и даже указала своему мужу, а во-вторых, сейчас этот управляющий, разговаривая со мной, вел себя тоже как-то, знаешь… Понять не могу, сначала разговаривал ничего себе, а потом вдруг сразу изменил тон, сухо как-то поблагодарил и сразу вышел. В общем, нужно теперь быть крайне осторожным.

– А о чем он с тобой говорил?

– Ему показалось странным, почему я, будучи один, нанимаю квартиру, а не комнату, веду ночную жизнь и так далее.

– По-моему, это верно, – сказал Ланцов. – Тебе необходимо сейчас же изменить образ жизни.

– Что же мне нужно делать?

– Распространи завтра же слух, что к тебе едет из провинции твой брат с женой и жениным братом. Роль последнего буду исполнять я.

Ковалев задумался.

– Да, – сказал он, – присутствие женщины украшает, так сказать, квартиру и придает всему этакий вид порядочности… Только вот вопрос, где я сейчас достану брата и его жену?

– А вот мы сейчас все это и сообразим, – сказал Ланцов и ближе подвинулся к Ковалеву.

ПАВЕЛ МИХАЙЛОВИЧ БУХТОЯРОВ был очень доволен своим дворником.

Были довольны им и оба подручные, Фома и Прохор, замученные управляющим донельзя и получающие грошовое содержание и скверную пишу.

Не прошло еще месяца, как Иван Дементьев и Марьюшка вполне освоились с новой жизнью.

Прежде этого Матвей сам ничего не делал лично и, возложив все дело относительно чистоты в доме на спины своих помощников, вел интриги с горничными, между тем как его брат, наоборот, трудился сам, по деревенской привычке, не покладая рук, почему его подручные сразу получили большое облегчение.

Повсюду был он с раннего утра, сам скреб панели, посыпал их песком, сгребал в кучи снег, подметал двор, черную и парадную лестницы, между тем как два его помощника таскали по квартирам дрова для жильцов.

К девяти часам утра все уже было в образцовом порядке, и Иван садился вместе со своими помощниками завтракать.

Прежде такого порядка не было. Бывало, Фома и Прохор, наработавшись вдоволь, целый час должны были ожидать, когда старшой Матвей обратит на них свое милостивое внимание и даст каждому по гривеннику[1]. На эти деньги подручные шли в чайную, пили чай и закусывали, а затем вновь принимались за тяжелую работу до полудня, после чего, получив вновь по гривеннику, шли обедать впроголодь. Но при Иване пошли новые порядки.