Литмир - Электронная Библиотека
A
A
Трущобы Петербурга - i_016.jpg

Глава V

Сюрприз за сюрпризом

– СКАЖИ НА МИЛОСТЬ, двенадцатый час, люди говорят, а она незнамо где путается. Не задарма и сплетни разные распространяются супротив тебя, когда ты вечно дома не бываешь!

Так Иван приветствовал свою жену, которая, выйдя от Кравцовой, перебегала через двор в свою квартиру.

– А дрова ты принес?

– Принес. У плиты лежат. Да гляди, земляк там наш сидит, дядя Федор, напой его чаем. Давеча он рано ушел не пивши, не евши, и только что вернулся.

Проговорив эти слова, Иван плюнул на руки и, взяв лопату, энергично принялся сгребать выпавший накануне снег.

С сильно бьющимся сердцем вошла Марья в дворницкую, где на корточках перед плитою сидел дядя Федор и, натужась, что есть сил раздувал огонь.

– А, здравствуй, Марьюшка! – приветствовал он дворничиху. – Полегче тебе стало опосля вчерашнего?

– Спасибо, дядя Федор, прошло, только голова болит что-то.

Мужик поднялся на ноги и сел на стул около окна.

– Да и угостил же ты нас письмецом-то, – продолжала она. – Просто так ошарашил, что мое почтение!

Федор как-то виновато взглянул на молодую женщину и сказал:

– Господи! Да коли бы я знал да ведал, что это проклятое письмо столько наделает неприятностей, то я бы в первую бы канаву бросил, вот оно что.

– Да какие неприятности-то! Вот дернула, прости Господи, Елизара нелегкая писать-то. Ведь он небось и не знает, что два родные брата теперь враги лютые и друг друга без ножа зарезать норовят.

– Да, про это у нас никто не знает.

– И маменька наша небось ничего не знает. А знай, что тут творится, умерла бы с горя, не токмо что заболела. Недаром, когда я ехала в этот поганый Питер, у меня так болело сердце! Чуяло оно бедное беду неминучую. А теперь, погляди-ка, что будет, сегодня или завтра Иван мой с Матвеем повстречаются. Матвей-то на язык востер, мужик хитрый-прехитрый, муженька моего кругом пальца своего окрутит, наговорит он на мою бедную головушку, и будет бить меня Иван смертным боем.

Марья вытерла слезы и стала мыть говядину. Дядя Федор участливо взглянул на молодуху и почувствовал, что и у него на глазах выступают слезы.

– Вижу теперь я, Марьюшка, все вижу, – проговорил он. – Ишь как извелась ты в Питере, а в деревне-то была что солнышко ясное. А теперь попробуй-ка приехать туда, то все, Матюшкину письму поверивши, пальцем тыкать начнут, вот она, мол, какая – напитерилась, мол. Нет, завтра же отпишу в село, пусть знают все, что туточка творится. Скажу я, что ты ни в чем не повинная и только зря из-за вражды братниной муки на себя принимаешь.

– Спасибо тебе, дядя Федор, за твое доброе слово, а не видать больше моего милого Подозерья, не видать мне больше света белого и не стерпеть мне страма лютого, руки наложу на себя. Не допущу, чтобы задарма бил меня муж!

– Да что ты, Машутка! – в ужасе воскликнул Федор. – Да нетто можно говорить такие слова, руки наложить на себя. Ах, Господи, силы небесные!

– А что же, разве легче мне будет, когда по злому навету Матюхиному муж ноги и руки у меня повыдергает, по липу да телу моему грешному ногами топтать начнет, кожу со спины драть начнет?

Мужик печально поник головой. Он теперь ясно понимал безвыходное положение несчастной женщины и не знал, как этому помочь.

Между тем мысль о том, что она наложит на себя руки, так неожиданно для самой себя выраженная, понравилась Марьюшке. Теперь побег будет объяснен Федором тем, что она действительно лишила себя жизни, и потому муж ее искать не будет.

«Пусть тогда поищет меня да побегает!» – подумала она. И злорадное чувство шевельнулось в ее сердце.

Наступило время обеда.

К этому времени вернулся Фомка и сообщил Ивану, что Матвей живет тут же на Большой Морской улице, номер дома такой-то.

– Это неподалеку от нас, а мы этого даже и не знали, – сказал Иван, злобно сверкнув глазами. – Ладно, вот опосля обеда мы с ним рассчитаемся, и я тогда покажу ему, где раки зимуют.

– Я был и в том доме, – сказал Фома.

– Был?

– Да. Я заходил к тамошнему дворнику, он меня даже знает немного, понятно, расспросил про Матвея, как он живет и когда можно будет повидать его по делу. Оказалось, что он живет с этой Гущиной в любви и согласии, только неизвестно, чем они занимаются, а живут при средствиях и довольно хорошо, а на дверях у них даже надпись есть такая, как у господ порядочных: «Можно видеть от девяти часов утра до одиннадцати», вот оно как.

– Что он, доктор, что ли? – усмехнулся Иван.

– Что-то такое из себя изображает, – ответил Фома и затем прибавил: – Эх, хозяин, водочки бы опосля этакого походу!

– Это можно. Держи целковый и беги за полуштофом[4].

Пока Фомка бегал за водкой, Марья начала подавать на стол вкусные жирные щи.

Дядя Федор был мрачен. Смотря на молодую женщину, он с горечью думал, что видит ее последний раз в жизни, так как не нынче, так завтра здесь должна разыграться страшная драма, жертвой которой должна пасть эта добрая и красивая Марьюшка.

Все стали садиться за стол, прибежал и Фома с бутылкой в руке. Только Федор не двигался с места.

– Да что же ты, дядя Федор, подвигайся, – обратился к нему Иван.

– Спасибо, неохота.

– Это что еще за новости, отказываться от хлеба-соли, это не резон! Вот присаживайся, стаканчик водочки выпьешь, глядишь, и повеселеешь, а то, как я вижу, ты что-то приуныл.

– Как же не приуныть тут, – ответил он, подвигаясь к столу. – Письмо это меня очинно беспокоит, и прямо я тебе скажу, Иван Дементьевич, гони меня взашей от этого стола, больно боюсь за Марьюшку.

– Э, полно, плюнь ты на все это, да и разотри! Я верю моей жене больше, чем самому себе, а кто про нее скажет что-нибудь, так ему во!

И Иван, сжав свой огромный кулак, потряс им в воздухе.

– А коли Матвей будет свое твердить? – не унимался Федор.

– А нетто я ему в зубы глядеть стану, что он мне брат родной?! Дудки. По-моему, нужно так: коли хочешь братом быть, так в моей семье смутьянства не заводи, а будь по-братски, чтобы все было по-хорошему, а нет – так и на тот свет к чертям на рога спроважу! А ты, Марьюшка, тоже не унывай! Опротивела нам с тобой эта канитель питерская, возьму у хозяина расчет, заместо себя Фому поставлю, благо он мастер бутылки откупоривать, да поедем домой в наше Подозерье!

– Это после такого сраму? – отозвалась Марьюшка.

– А кто тебя там осмелится срамить, когда с тобою муж? – гордо подбоченился Иван. – Кто осмелится на тебя пальцем указывать? Жив тот не будет, вот что я тебе скажу! А вот братца я там осрамлю. Все его мошеннические дела и как он подговаривал меня хозяина обокрасть, все как на ладонь выложу, и так сделаю, что его как собаку паршивую в околицу не пустят! Наливай, Фомушка, твоя рука владыка.

На эту речь Ивана дядя Федор только одобрительно кивал головой.

– Да-да, это верно, следует, следует, – говорил он. – А пока ты соберешься домой ехать, я сам туда отпишу обо всем, что здесь творится.

Кончился обед, и Марья принялась мыть посуду. Не будь она виновата перед мужем в сношении с Ланцовым, то она с радостью схватилась бы уехать в деревню, но теперь она считала это невозможным, потому что Ланцов вновь стал бы ее преследовать и там, и поэтому надо было бежать, и как можно скорей. Она взглянула на часы, стрелка на которых приближалась к трем. Это был назначенный час, в который она должна была расстаться с мужем – на какое время, на долгое ли, короткое или навсегда?

Иван лежал на постели и курил папиросу. Глаза его слипались, и ему хотелось заснуть.

– Знаешь, Ваня, что я придумала? – обратилась к нему жена.

– Говори что, а то я спать хочу.

Они были вдвоем, и стесняться было некого.

– Отпусти меня в Гостиный двор.

– В Гостиный? Это еще что выдумала?

вернуться

4

Полуштоф – половина штофа (нем. Stof— большой бокал, чаша) – единица измерения объема жидкости, применявшаяся на территории Российской империи до введения метрической системы мер. Использовалась, как правило, при измерении количества винно-водочных напитков. 1 штоф = 1,2299 литра.

18
{"b":"653399","o":1}