Придет такой человек, закажет себе чаю, почитает газеты, а тут, смотришь, и недаром он затратил двугривенный или гривенник: явится какой-нибудь знакомый и даст ему заказ.

Таков был и Матвей Дементьев.

Хотя он и порядочно пограбил Бухтоярова, но все-таки не настолько, чтобы шикарно обставить свою квартиру, и ограничился только тем, что устроил что-то вроде гостиной, обставленной мебелью, покрытой чехлами (непременно чехлами, потому что так принято у господ!), картинами и всем, что требует петербургская убогая роскошь, а сам со своей сожительницей, Авдотьей Никифоровной Гущиной, жил в грязной, наполненной разным хламом каморке, куда посторонним лицам входить строго воспрещалось.

Дементьев сидел в своей гостиной, читая по складам какую-то газету, как вбежал Ланцов.

Он был весел, и по лицу его было видно, что он совершил великое дело.

– Началось! – воскликнул он.

Матвей бросил на стол газету и встал с кресла.

– Что, началось? – спросил он.

В это время вошла Гущина. Это была полная особа, хотя не слишком красивая лицом, но сложенная на купеческий вкус, или, как иные говорят, в русском стиле.

– Здравствуйте, Авдотья Никифоровна! – подскочил к ней Ланцов.

– Здрасьте! – произнесла церемонно Авдотья и сделала книксен.

Поздоровавшись, Ланцов бросился в кресло и начал рассказывать про известную нам сцену на чердаке.

ЛЮБЕЗНОМУ НАШЕМУ ПЛЕМЯННИКУ, Матвею Дементьевичу, и любезному другому племяннику, Ивану Дементьевичу, с супругою вашей, Марьей Васильевной, от дяди вашего, Елизара Михеева, посылаю нижайший поклон и желаю вам всякого здоровил и благополучия. Я, слава Богу, жиф и здоров, чиво и вам желаем, что матушка твоя посылает тебе родительское свое благословение вовеки нерушимое, по гроб твоей жисти, сама оченно больна опосля тово, как получила из Питера письмо, в котором было сказано, что будто супруга твоя пред Богом венчаная, оченно согрешила супротив тебя, ейного законного супруга и вожжается с кем-то, ведет себя не так, как подобает…

– Фу, черт возьми, что же это такое! – воскликнул Иван, сжав в руке письмо, которое он читал.

Он был не один. Перед ним сидел мужик с седенькой бородкой, одетый в серый кафтан и большие неуклюжие сапоги. Мужик этот был тоже из села Подозерье, приехавший на заработки и по пути привезший это письмо с деревенскими гостинцами. На столе для гостя были приготовлены водка и закуска. В эту минуту Марии здесь не было.

– Кто это писал? – крикнул Иван, весь бледный от гнева.

Мужик не выдержал этого взгляда и этого окрика и съежился на своем стуле.

– Сказывал я, что дядя Елизар! – проговорил он робко.

– Елизар прислал это письмо, но кто ему писал-то?

– Твой брат Матвей.

– А! Вот оно что! Матвей. Вот собака этакая, какую он мораль напустил на мою жену! И матушка наша от этого заболела и, пожалуй, помрет. Ведь братец-то мой, чай, и позабыл, что он тоже сын ее родной, как и я, и старуху до того доводит, что та хоть в гроб ложись.

Он нервно схватил бутылку с водкой и наполнил ею два чайных стакана.

– Многонько будет, Иван Дементьич, – потряс головой мужик.

– Все равно, пей!

Мужик выпил полстакана и, сильно поморщившись, отплюнулся и потянулся за куском говядины, накрошенной на тарелку, между тем как Иван выпил сразу до дна и ничем не закусил.

– Ну и поговорю же я с тобою, Митюха! – проговорил он, злобно сжимая кулак, и стукнул им об стол так, что стоявшая на нем посуда ходуном заходила.

– Ишь ты, – проговорил мужик, сочувственно покачав головою. – Какую мораль напустил, а?

– И это родной брат! Спрашивается, на кой черт он выписал меня из села, где мне и без того хорошо жилось? Приезжай, говорит, благодать тебе в Питере будет, просто разлюли-малина, и денег лопатой огребать будешь… Ну, положим, насчет денег тут и говорить нечего, я очень даже доволен, хоша и не огребаем лопатой, но зато хозяева у меня хорошие и меня не обижают. Но ведь все-таки не задарма они мне даются, горб-то свой гнем больше, чем у себя дома. Оно все ничего было бы, да тут вот вдруг словно леший обошел братца моего.

Незнамо за что вдруг окрысился на меня и на жену, начальство из себя изображать стал, а потом я узнал от Савельича, швейцар это у нас, что он выжить меня из дому задумал. Ну, надо так сказать, в этом доме меня все любят, а хозяева в особенности, потому что я со всеми потрафить могу, и жилец у меня, будь он богатый или бедный, в обиде не бывает; для всех я одинаков: богатым не кланяюсь, перед бедными не горжусь. Что же ты чай не пьешь?

– Благодарим покорно, стакашек еще выпью, – сказал земляк, принимаясь за остывший чай. – А что ты сейчас сказал, то это правильно. Вот и посейчас наш батюшка, о тебе вспоминаючи, всем в пример ставит. Вы, мол, мужички-то такие-сякие, пьянствуете и в пьянстве не токмо что безобразия разные делаете да баб своих колотите задарма, но и хозяйство свое запущаете и разоряете. А Иван, хотя и выпивает грешным делом, но хозяйство ведет строго. Вот оно что!

На эти слова Иван горько усмехнулся:

– Да, батюшка меня всем в пример ставит, а вот братец-то мой единоутробный в воры меня поставить хотел, да Господь не допускал и самого покарал.

– Как это – в воры? – спросил с удивлением гость.

– Видно, шибко надоел я этому честному человеку, – продолжал Иван, – и он задумал вот какую штуку. Подучил здешнюю прачку, и даже сороковку ей дал, чтобы она сняла с чердака белье и обвинила меня в краже, так и устроила. На беду, наш сарайчик, небольшой такой, в котором лежали мои вещи, был отворен. Она положила туда свое белье, а потом подняла крик, что будто ее обокрали.

– Ах, она стерва! – возмутился мужик.

– Ну, понятно, братец за нее. Перво-наперво, позвал меня в контору, я в те поры с подручными сгребал снег со двора, сильно уставши, пришел в контору и, как было это прежде, хотел было сесть на стул, а он как крикнет: «Ах ты, такой-сякой, какую ты имеешь полную праву садиться перед господином управляющим! Ты должен у порога стоять!»

– Ишь ты, – произнес мужик.

– Ну, я его, понятно, обрезал, он так обозлился, что не говоря худого слова побежал прямо к барину с заявлением, что я, мол, как дворник, ничего не соблюдая, избаловал своих подручных и довел до того дела, что с чердака белье стали воровать. И тут же и совет дал, что меня давно пора уволить. Но барин у нас не дурак. Тут же начал производить следствие и так строго, что Матвей не на шутку перепугался. А тут вышло еще хуже для него: прибежали две жилицы и заявили барину, что брат нарочно уговаривал Матрену, прачку то есть, чтобы она проделала со мною эту штуку. Ну, потом дело и открылось. Барин опосля этого сильно обозлился на Матвея, всячески ругал его, а потом начал проверять домовые книги, которыми он заведовал. И что же оказалось?

Иван умолк и начал слегка дрожащей рукой наливать в стаканы водку. Мужик вопросительно уставился на него.

– Давай выпьем, – сказал Иван сурово.

– Благодарю, Иван Дементьич, уж больно много…

– Потчевать можно, неволить грех, а я вот пожар в груди моей думаю вином залить.

– О, не заливай! – искренно взмолился гость. – Право, не заливай, хуже еще разгорится пожар этот самый; сам я испытал это, по себе знаю!

Но Иван не слушал. Это воспоминание о поступке брата и заявление о неверности его жены сильно его обижали, и, думая успокоиться, он пил водку большими дозами.

– Ну, слушай дальше, – сказал он, ставя на стол допитый стакан. – Начал хозяин проверять эти книги, и оказалось, что много чего там не хватает, счетов нету, проверил кассу, где деньги хранятся, а там трех тысяч рублей как не бывало. Ну, понятно, хозяин человек богатый, не хотел отдать Матвея под суд и только прогнал его вон.