– Расслабь очко, взводный. Это теперь твои бойцы. Нормальные хлопцы. Только хладнокровные очень, к заботе комсостава малочувствительные, – Онофриенко заклокотал рваным неприятным смехом. – Что? Напугали тебя особисты нашим контингентом? Вижу! Вижу, что напугали.

– Далеко до расположения? – решил сменить тему я.

– Пятьдесят пять кэмэ. К ночи доберемся… К ночи – это если по хронометру, понятное дело. А стемнеет уже через полчаса, ёпть! – Онофриенко густо сплюнул. Я проследил за плевком с неожиданным подростковым любопытством, ожидая, что слюна застынет на лету. Зря.

Лыжники приближались. И как я ни старался на них не пялиться, взгляд мой всё равно непроизвольно притягивался к двум неуклюжим силуэтам.

– Да ты не стремайся. Позырь. Пощупай, – Онофриенко фамильярно подтолкнул меня плечом. Я пошатнулся.

И едва не упал, дернувшись в противоположную сторону, когда почувствовал, что меня поддержал первый из бойцов. Тот самый, что с лыжами.

– Спасибо, – машинально выдавил я.

– Слушаюсь, товарищ командир, – голос оказался глухим, каким-то пыльным, что ли. Но это если прислушиваться. Не знай я, кто передо мной, решил бы, что боец несильно застужен, что объяснимо при таких-то морозах.

– Тебе спасибо говорят, Живчий. По-человечески говорят, а не по уставу. Как правильно отвечать? Ну?

– Так точно, товарищ командир, – невыразительно промямлил солдат.

– Спа-си-бо. Спа-си-бо… – громко повторил Онофриенко. И замолчал выжидающе.

– Пожалуйста, – после секундной заминки ответил боец.

– То-то же… Молоток, – голос майора прозвучал неожиданно мягко. И, повернувшись ко мне, майор добавил: – Могут! Могут по-человечески, но нужно терпение.

И тут я решился. Поднял глаза и уставился в лицо своему будущему… собственно, почему будущему? – уже подчиненному. Что я ожидал увидеть, начитавшись брошюр и насмотревшись пособий? Наверное, какое-нибудь жуткое уродство. Что-нибудь отличающее рядового Живчего от обычных людей. Может, шрамы по всему лицу, неестественно бледную кожу, запавшие глазницы, прозрачные белки. Что-нибудь такое, от чего внутри стынет кровь и сердце начинает колотить о рёбра. Ничего подобного. Передо мной было простое славянское лицо. Вон, даже конопушки видны на носу. За стеклами очков – чуть мутный, как у младенца, взгляд небольших серых глаз, рассечённая посередине русая бровь.

– Что? Думал, они жмурики протухшие? И проводка медная наружу торчит? Но вообще всякие есть. Эти – самые сохранные. Специально подобрал, чтоб тебя сразу не пугать… Шучу. Говорю ж – нормальные ребята. Вот этот – рядовой Живчий, – пояснил Онофриенко, проследив за моим взглядом. – Добрый хлопец. Мозговитый… Поздоровайся с командиром по-человечески. Давай.

– Живчий – это тоже шутка такая? – проигнорировав протянутую ладонь, я повернулся к майору.

– He-а. Фамилия. Чудно, да? Это ещё что! У нас старшина имеется по фамилии Непомирай. Вася Непомирай. Тоже добрый хлопец. Думаешь, это не случайное совпадение? Ну, тогда нам с тобой не светит, Егоррров… – Онофриенко подмигнул. – Ладно. Вставай на лыжи, лейтенант. Рядовой Берзикян! Ложи давай на салазки груз!

Второй боец направился к ящику, а Живчий всё мялся напротив меня с протянутой ладонью. Ни варежки, ни перчатки на ней не было.

– Постоянная температура тела у них плюс десять максимум. Завидую. Не мерзнут, снегом соленым закидываются вместо жратвы, не бздят и не гадят. Не думают тоже… – зачем-то пояснил Онофриенко.

– Да. Читал я. Меня в деталях ознакомили с подробностями конструкции. И что у них внутренностей нет, вместо сердца помпа, под ней нагреватель и оксигенатор, а кровь заменена специальным раствором.

– Читал он, – вдруг разозлился Онофриенко. – Через одно место читал! Тогда бы знал, что их без присмотра не положено оставлять больше чем на половину суток. А уже пятый час, как я заставу на Непомирая бросил. И плюс пять часов – на обратную дорогу. Едва поспеваем. Некогда разговоры разговаривать. Тронулись. Живчий, Берзикян! Бегом марш! Поторопитесь, а то разрядитесь в ноль за сто метров от зарядника, и хана вам, братцы!

Онофриенко с неожиданной для своего грузного тела легкостью развернулся, пошел вперёд, набирая скорость. Берзикян и Живчий впряглись в двойные постромки салазок и тронулись за замполитом. Я же ещё минуты две разбирался с незнакомыми креплениями.

Догнать троицу удалось лишь через четверть часа.

«Брюхатая нерпа и то быстрее к полынье ползет. Кэмээс-кэмээс – выходи на букву эс», – съехидничал Онофриенко, но выглядел довольным.

Почему-то именно в ту секунду я понял, что мы сработаемся.

В расположение прибыли к полуночи, когда наряды уже сменились. Ночь была ясной, звёздной, и мне удалось осмотреться. Назвать это место заставой мог лишь очень большой шутник. Посредине расчищенной от снега площадки периметром где-то с полкилометра располагался плац, справа от которого торчала дозорная вышка, а слева стоял фанерный барак без единого оконца. Из выкрашенного известью кунга, примыкающего к задней стенке барака, раздавался тяжелый гул.

– Казарма это. А в кунге зарядник фырчит. Аэросани там же, под навесом, но особо не рассчитывай – топливо экономим, – пояснил Онофриенко, проследив за моим взглядом. – В бочках с красной меткой бензин, с синей— дизель.

Я кивнул – ясно, мол.

– Ладно. Харэ трепаться. Спать пора. Рядовому составу представишься завтра утром. С расположением ознакомишься, разберешься, что к чему. Дуй в КАПШ. Обживайся. Берзикян, Живчий – на подзарядку бееегом марш!

Я побрёл к командирской палатке, оглядываясь через плечо на начзаставы, который сам принялся разгружать сани. Берзикян с Живчим потрусили к казарме. Я глянул на часы – энергоресурса у бойцов оставалось ровно на четверть часа. Мы едва успели.

В КАПШе ревел генератор. Заснуть я так и не смог, поэтому открыл глаза сразу же, едва Онофриенко заорал у меня над ухом.

– Давишь, взводный? Контингент на плацу томится, ожидает с нетерпением батяню свово родного лейтенанта Егорова, а лейтенант Егоров щемает тут во все ноздри, – Онофриенко нависал сверху и полыхал перегаром.

– Который час?

– Шесть утра, ёпть. На гражданке щемать ещё да щемать! Но ты, ёпть, не на гражданке! Вставай, лейтенант! Слышь, я бы сам тебя представил и заправил бойцов службу тащить, но понимаешь…

– Понимаю, – я рывком выбрался из нагретого за ночь спального мешка. Ох ты ёжкин же кот, какая холодрыга! – Понимаю. Спирт оказался несвежим.

– Дерзишь, салага? – взвился Онофриенко. – Так и дерзи снаружи! А я втоплю отсюда и до обеда. В восемь утра – развод. К трем меня разбуди, политинформацию проведу. Среда сегодня. По средам у нас политинформация. И не вздумай снаружи фонариком светить или курить – маскировка.

– Так кто нас тут будет искать?

– Ёпть! Тебе сказано – никаких фонариков! По солнышку ориентируйся, – Онофриенко, не раздеваясь, как есть, в ватных штанах, тулупе и маскхалате упал на раскладушку и захрапел.

– По солнышку… Комик нашёлся, ёпть! Тарапунька заполярная! – разозлился я. За ночь «умывальная» кастрюля промерзла почти до дна. Нужно было либо распалять примус и ждать, пока перетопится лёд, либо крошить наледь ножом и плескать обжигающую жижу на лицо, непременно матерясь вполголоса. Я выбрал второе. – По солнышку, ёпть…

Выйдя на плац, я обнаружил контингент в составе двенадцати бойцов, хотя по регламенту шесть человек должны были сейчас находиться в казарме, сидеть на деревянной лавке, подключившись спинами к разъемам триггерного зарядника.

– Равняйсь! Смирна! Товарищ лейтенант, личный состав заставы на развод построен. По списку двадцать четыре бойца, налицо двенадцать бойцов. На охране границы шесть. В карауле – четыре. В нарядах два. Незаконно отсутствующих нет. Старшина заставы Непомирай, – дылда с плоским рябым лицом и торчащими из-под шапки бледными ушами довольно бойко приложил руку к виску, отдавая приветствие, замер на полсекунды и, развернувшись на пятке, пошагал обратно в строй.