Директория не ответила на его просьбу об отставке и ограничилась уверением, что правительство не писало никаких писем и не отправляло никаких адъютантов. Бонапарт успокоился, но всё еще просил поручить кому-нибудь другому переговоры и организацию итальянских республик. Он беспрестанно повторял, что болен, не может ездить верхом и переносить тяготы новой кампании. Тем не менее, хоть он и в самом деле был болен и отягощен безмерными трудами в течение двух лет, но не желал быть замещенным ни в какой должности и, в случае надобности, нашел бы в силе духа энергию, которой, казалось, недоставало его телу. Одним словом, Бонапарт решил продолжать переговоры и соединить со славой первого полководца и славу миротворца. Ультиматум Директории стеснял его, но и в этом случае, как и во многих других, он решил не следовать слепо за правительством.
Его труды в настоящую минуту были огромны. Он организовал итальянские республики, создавал флот в Адриатике, задумывал великие планы на Средиземном море и вел переговоры с уполномоченными Австрии.
Сначала Бонапарт планировал преобразовать освобожденные провинции Северной Италии в два государства. Он уже давно создал Циспаданскую республику и теперь намеревался присоединить это маленькое государство к Венеции и вознаградить тем последнюю за потерю провинций Террафермы; Ломбардию же он думал организовать отдельно под именем Транспаданской республики. Вскоре, однако, мысли его на этот счет переменились, и Бонапарт предпочел образовать из освобожденных провинций одно государство. Тот же местный патриотизм, который сначала препятствовал объединению Ломбардии с другими провинциями, теперь, напротив, предписывал их соединение; так, например, Романья не желала присоединения к легатствам и Моденскому герцогству, но соглашалась зависеть от центрального правительства в Милане. Бонапарт вскоре обнаружил, что, учитывая ненависть каждого к своему соседу, легче соединить всех под одной властью.
Наконец, для него более не существовало затруднения выбрать между Венецией и Миланом и предпочесть один из этих городов в качестве места пребывания правительства: он решил пожертвовать Венецией. Бонапарт не любил венецианцев и видел, что перемена правительства не изменила настроения умов в республике. Знать, мелкое дворянство и чернь оставались врагами французов и революции и по-прежнему желали успеха австрийцам; только небольшая часть среднего сословия одобряла новый порядок вещей. Почти всё население Венеции, казалось, желало, чтобы перемена военной фортуны позволила Австрии вновь восстановить прежнее правительство. К тому же венецианцы не внушали Бонапарту никакого к себе уважения: им недоставало самого важного в его глазах – силы. Их каналы и порты были засорены, флот находился в самом плачевном состоянии, сами они были ослаблены наслаждениями и неспособны к энергичным действиям. «Это народ слабый, изнеженный и трусливый, – писал он, – у него нет ни земли, ни воды, и мы можем делать с ним всё, что пожелаем».
Бонапарт пришел к мысли отдать Венецию Австрии с условием, чтобы последняя отказалась от границы по Ольо, определенной Леобенскими прелиминариями, и ограничилась линией Адидже. Эта река, представлявшая превосходную границу, отделяла бы тогда Австрию от новой республики; важная крепость Мантуя, которую, согласно прелиминариям, предполагалось возвратить Австрии, оставалась за новой итальянской республикой, а Милан, безо всякого спора, становился ее столицей. Бонапарт рассуждал в интересах итальянской свободы: уж если нельзя освободить всей Италии до Изонцо, то лучше пожертвовать Венецией, чем границей по Адидже и Мантуей. В итоге была образована республика, включающая Ломбардию, Модену и Реджио, Болонью и Феррару, Романью, Бергамаско, Брешию и Мантую, простиравшаяся до Адидже, с прекрасными крепостями Пичигетоне и Мантуей, с населением в три миллиона шестьсот тысяч жителей, плодородной почвой, реками, каналами и портами.
Бонапарт немедленно приступил к организации новой республики, желая дать ей иную конституцию, чем французская. Он находил, что в последней исполнительная власть слишком слаба; не имея определенной склонности к той или иной форме правления, побуждаемый лишь стремлением образовать государство сильное и способное к борьбе с соседними аристократиями, он желал бы более сосредоточенного и энергичного государственного устройства. Бонапарт попросил, чтобы ему прислали Сийеса для консультаций на этот счет, но Директория не разделяла его мнений и настаивала на введении в новой республике французской конституции. Бонапарт повиновался, и наша конституция была немедленно принята в Италии. Новую республику назвали Цизальпинской. В Париже хотели назвать ее Транзальпинской: это имя в некотором роде указывало на Париж как на центральную фигуру; итальянцы же желали видеть центр в Риме; все их стремления клонились к освобождению их отечества, к его единству, к восстановлению древней метрополии. Название Цизальпинской более всего удовлетворило их.
Предоставлять самим итальянцам выбор первого правительства нашли неблагоразумным. На первый раз Бонапарт сам назначил пятерых директоров и членов обоих советов, стараясь сделать лучший выбор, по крайней мере, насколько это позволяло ему его положение. Он назначил директором Сербеллони, одного из знатнейших сеньоров Италии; велел повсюду организовать национальную гвардию и собрал тридцать тысяч новоиспеченных гвардейцев на праздник Федерации в Милане 14 июля.
Присутствие в Италии французской армии, ее подвиги и слава начинали распространять в этой стране, мало привыкшей к оружию, военный энтузиазм. Бонапарт старался содействовать этому всеми возможными способами. Он осознавал, насколько новая республика слаба в военном отношении, уважал в Италии только одну пьемонтскую армию, так как в течение последнего столетия только пьемонтский двор вел войны. Молодой генерал писал в Париж о необходимости взращивать в новой республике военные нравы, иначе одного полка сардинского короля будет достаточно, чтобы ее уничтожить. Бонапарту удалось преуспеть в изменениях, так как он в высшей степени обладал даром сообщать другим свою любимейшую склонность к военному делу. Никто не умел до такой степени пользоваться своей славой, чтобы обращать военные успехи в моду, направив в эту сторону все тщеславия и честолюбия.
С этого времени нравы Италии стали меняться. Ряса, бывшая модной одеждой молодых людей, стала заменяться мундиром. Вместо того чтобы проводить время, прислуживая женщинам, молодые итальянцы стали посещать манежи, фехтовальные залы, гимнастические снаряды и военные учения. Дети играли уже не в церковную службу, а в войну, у них появились целые полки оловянных солдатиков. В комедиях, в уличных фарсах итальянец всегда представлялся трусоватым, хотя и остроумным, а какой-нибудь толстяк военный, иногда француз, чаще же немец, сильный, храбрый и грубый, в конце концов награждал итальянца несколькими палочными ударами под громкие аплодисменты зрителей. Народ не хотел более выносить такие намеки; удовлетворяя новым вкусам публики, актеры стали играть храбрых итальянцев, которые, поддерживая свою честь и свои права, обращали чужеземцев в бегство. Так постепенно начинал складываться национальный дух.
Тем не менее этот переворот едва наметился; Цизальпиния не могла еще иметь другой силы, кроме поддержки Франции. Как в Голландии, тут намеревались оставить часть армии, которая отдохнула бы от своих трудов, спокойно наслаждаясь славой, и сообщила свой военный дух всей стране. С его обычной, всё обнимавшей предусмотрительностью Бонапарт составил обширный и величественный план. Эта республика являлась как бы аванпостом Франции; необходимо было открыть нашим войскам скорый доступ в нее. Бонапарт набросал план дороги из Франции – через Женеву, Вале, Симплон – в Ломбардию и уже вступил по этому предмету в переговоры со Швейцарией. Для составления сметы издержек были отправлены инженеры, Бонапарт указывал все технические детали с той точностью, которая всегда сопровождала его самые обширные и, по-видимому, наиболее химерические планы. Он желал, чтобы эта первая прорезавшая Альпы дорога была широка, прочна и величественна, сделалась бы образцовым произведением свободы и памятником могущества Франции.
