В этом положении благоразумные люди искренне желали избежать борьбы. Они хотели бы устроить сближение, возвратив конституционалистов и умеренных сторонников Клиши на сторону Директории, что опять дало бы ей большинство и освободило от необходимости прибегать к насилию для своего спасения. Госпожа де Сталь находилась именно в таком положении: она желала и пыталась достигнуть такого сближения, став центром этого просвещенного и блестящего общества, которое, хоть и считало правительство и правителей немного вульгарными, тем не менее любило Республику и держалось за нее. Госпожа де Сталь любила эту форму правления как лучшее поприще для человеческого ума; она уже обеспечила высоким постом одного из своих друзей и рассчитывала распределить так их всех, сделаться их Эгерией[32].
Она видела опасности, угрожавшие существующему положению, и могла предвидеть близкое столкновение. Будучи великодушной и деятельной, она не могла оставаться чуждой событиям; естественно, что она старалась воспользоваться своим влиянием, чтобы сблизить людей, которых не разделяли никакие глубокие разногласия. Госпожа де Сталь собирала в своих салонах республиканцев, конституционалистов и членов клуба Клиши и пыталась смягчить жар споров, с тактом доброй и высокообразованной женщины пыталась стать посредницей между самолюбиями. Однако она не преуспела в своих устремлениях, как это обыкновенно бывает при стараниях примирить партии; люди, наиболее противоположные друг другу, стали удаляться из ее дома.
Госпожа де Сталь искала встречи с членами обеих комиссий, на которые был возложен ответ на послание Директории. Некоторые из них принадлежали к конституционалистам, как Тибодо, Эмери, Симеон, Тронсон дю Кудре, Порталис; через них можно было повлиять на редакцию обоих докладов, которые имели большое значение, так как служили ответом на вызов Директории. Однако, хотя конституционалисты и желали сближения, потому что чувствовали опасность, но это требовало с их стороны жертв, к которым их трудно было склонить. Если бы за Директорией имелась какая-нибудь реальная вина, если бы ею были приняты какие-нибудь преступные меры, то можно было бы потребовать аннулировать их и заключить примирение с взаимными жертвами; но, кроме Барраса с его разгульным образом жизни, большинство Директории вело себя с такою преданностью Республике, насколько можно было желать. Директорам нельзя было приписать никакого произвола, никакого превышения власти. Признаками опасных намерений можно было выставить лишь смену министров, движение войск, адресы армий и назначение Ожеро; но всё это были необходимые предосторожности против опасности; следовало устранить последнюю, возвратив большинство Директории, и тогда уже требовать, чтобы она отказалась от этих предосторожностей. Конституционалисты, напротив, поддерживали вновь избранных депутатов во всех их или несправедливых, или нескромных нападках на правительство, а потому именно им предстояло изменить свое поведение. Итак, нельзя было ничего требовать от Директории и приходилось весьма многого требовать от конституционалистов, что делало взаимные жертвы невозможными, а самолюбия – непримиримыми.
Госпожа де Сталь, сама и через своих друзей, старалась дать понять, что Директория готова на всё решиться, что конституционалисты станут жертвами своего упрямства и вместе с ними погибнет Республика; но те не хотели идти навстречу, отказывались от всяких уступок и требовали, чтобы Директория сама сделала первый шаг. Обратились к Ревбелю и Ларевельеру; те не отказались от обсуждения, долго перечисляли все действия Директории, спрашивая, какое из них подлежит осуждению, и собеседники ничего не могли им на это ответить. Что же до отозвания Ожеро и аннулирования мер, Ларевельер и Ревбель были непоколебимы, не хотели ни в чем уступать и доказали своей холодной твердостью, что приняли окончательное решение.
Госпожа де Сталь и те, кто помогал ей в ее похвальной, но бесполезной попытке, всячески настаивали на своем перед членами обеих комиссий с целью помешать принятию слишком крайних законодательных мер, а главное, отвечая на упреки, не пускались в опасные и раздраженные нарекания. Все эти старания оставались бесплодны: не было примера, чтобы партии когда-либо последовали чьим-либо рекомендациям.
В обоих советах имелись сторонники Клиши, желавшие, естественно, самых крайних мер. Прежде всего, они хотели поручить судебной власти Парижа расследовать покушения, направленные против безопасности законодательного корпуса, и требовать вывода всех войск из конституционных границ; главное же, чего они требовали, – это чтобы конституционная граница не входила в состав ни одного из военных округов. Эта последняя мера имела целью отнять командование в Париже у Ожеро и таким образом достигнуть того, чего не могли добиться путем переговоров.
Эти меры были приняты обеими комиссиями; но Тибодо и Тронсон дю Кудре, которые должны были быть докладчиками, с благоразумием и твердостью отказались представить последнее предложение. Тогда от него отказались и удовольствовались двумя первыми. Тронсон дю Кудре сделал доклад 20 августа, Тибодо – 21-го. Они косвенно отвечали на упреки Директории, и Тронсон дю Кудре, обращаясь к старейшинам, предлагал их мудрости и достоинству стать посредником между горячностью молодых законодателей Совета пятисот и щепетильностью глав исполнительной власти. Тибодо старался оправдать советы, доказать, что они не хотели ни нападать на правительство, ни клеветать на армии. Он обратился к запросу Дюмоляра по поводу Венеции и утверждал, что при этом вовсе не хотели очернять героев Италии, а только заметить, что действия их могут быть законны лишь после санкции обоих советов. Две предложенные незначительные меры были приняты, и из столь ожидаемых докладов ничего не вышло. В них вполне высказалось бессилие конституционалистов – следствие их двусмысленного положения между роялистской фракцией и Директорией: они не желали ни вступать в заговор с первой, ни идти на уступки второй.
Сторонники клуба Клиши жаловались на незначительность этих докладов и указывали на слабость конституционалистов. Наиболее пылкие желали битвы и средств для нее; они спрашивали, что делает Директория для организации национальной гвардии, то есть именно для того, чем она решила не заниматься.
Карно находился в еще более странном положении, чем конституционная партия. Он открыто поссорился с клубом; он был бесполезен для конституционалистов и не принимал никакого участия в их попытках к сближению, потому что был слишком раздражителен, чтобы примириться со своими сотоварищами. Он оказался один, без поддержки, среди пустоты, не имея более никакой цели, так как прежняя цель от него ускользнула, и новое большинство, о котором он мечтал, стало невозможно. Тем не менее, из упрямого желания поддерживать в Директории настроение оппозиции, Карно продолжал требовать организации национальной гвардии. Его президентство близилось к концу, и он воспользовался остававшимся временем, чтобы начать обсуждение этого вопроса. Ларевельер встал и с твердостью хотел призвать его в последний раз обратиться, если это возможно, к своим сотоварищам. С уверенностью и мягкостью он обратился к Карно с несколькими вопросами.
– Слышал ли ты когда-нибудь от нас, – спросил Ларевельер, – предложение, которое клонилось бы к уменьшению власти советов и увеличению нашей власти, к компрометации республиканской конституции?
– Нет, – отвечал Карно в замешательстве.
– Слышал ли ты когда-либо от нас по поводу финансов ли, войны или дипломатии, чтобы мы предлагали меру, не согласующуюся с общественными интересами? Что касается тебя лично, слышал ли ты когда-либо от нас, чтобы мы приуменьшали твои достоинства или отрицали твои заслуги? С тех пор как ты отделился от нас, можешь ли ты обвинить нас в недостатке к тебе уважения? Твое мнение, когда оно казалось нам полезным и искренне предложенным, разве оно от того не бывало выслушиваемо? Что до меня, – прибавил Ларевельер, – хотя ты и принадлежал к фракции, меня преследовавшей, выказал ли я малейшую ненависть в отношении тебя?
