Примеру этому последовали, и повсюду образовались другие подобные кружки, составленные из умеренных патриотов. В них собирались самые горячие патриоты, и якобинская партия как бы естественным порядком вещей возродилась вновь. Но эта форма общественных собраний уже отжила свое и могла принести мало пользы: значение клубов упало во мнении Франции, а конституция лишала их средств, с помощью которых они могли бы набраться сил.

К счастью, Директория рассчитывала на другую поддержку – армий, в которых, после того как народные бедствия вызвали стремительную и общую реакцию, находили себе убежище республиканские принципы. Каждая армия предана правительству, которое ее организует, содержит и награждает; но республиканские солдаты смотрели на членов Директории не только как на глав правительства, но и как на глав дела, в защиту которого они поднялись в 1793 году, за которое они сражались и побеждали в течение шести лет. Итальянская армия была более всех предана революции. Ее составляли южные революционеры, столь же неистовые в своих убеждениях, как и в храбрости. Генералы, офицеры и солдаты были осыпаны почестями и деньгами и чрезвычайно гордились своими победами. Через распространяемые в их среде газеты они были осведомлены о событиях и только и говорили о том, что следует перейти Альпы и отправиться наказать парижских аристократов. Отдых, которым они наслаждались после подписания прелиминариев, еще более увеличивал их горячность. Массена, Жубер и Ожеро подавали пример самого горячего республиканского духа.

Войска, прибывшие с Рейна, обладали республиканскими убеждениями не в меньшей степени, но были более холодны, более умеренны и привыкли под командованием Моро к большей воздержности и дисциплине. Ими командовал Бернадотт, который старался выказать более благородное воспитание и отличался от своих сотоварищей более изысканными манерами. В его дивизии обращались друг к другу «господин», между тем как во всей Итальянской армии не терпели другого обращения, кроме «гражданина». Старые итальянские солдаты, развратные, дерзкие, задорные, уже соперничали с рейнскими солдатами в храбрости; теперь соперничество стало проявляться не в убеждениях, но в привычках. Итальянские солдаты не хотели принимать обращение «господин» и потому часто обменивались со своими рейнскими товарищами сабельными ударами. Особенно была взволнована дивизия Ожеро, отличавшаяся, подобно своему генералу, крайним революционным пылом; требовалась энергичная прокламация главнокомандующего для укрощения ее и прекращения дуэлей. Было разрешено только одно обращение – «гражданин».

Генерал Бонапарт с удовольствием лицезрел дух своей армии и покровительствовал усилению этих настроений. Его первые успехи были одержаны над роялистской фракцией под Тулоном и 13 вандемьера; таким образом, он разошелся с ней с самого начала своей карьеры. Роялисты старались унизить его победы: ведь блеск их отражался на революции. Последние их нападки особенно раздражали главнокомандующего. Он не мог сдержать своего гнева, читая запрос Дюмоляра и выяснив, что казначейство задержало миллион, посланный в Тулон. Но кроме этих причин ненавидеть роялистскую фракцию была другая, более важная и глубокая – слава и величие его роли. Что мог бы сделать для будущности Бонапарта король? Как бы высоко он его ни поставил, король все-таки стоял бы выше него, чего в республике быть не могло. Хотя Бонапарт и не представлял себе тогда своей неслыханной судьбы, но он видел возможность для смелых и обширных предприятий, соответствовавших смелости и разносторонности его гения; при короле же Франция была бы вынуждена вести ограниченное существование. Что бы он ни сделал впоследствии с этой республикой, служил ли бы ей или подавил ее, Бонапарт мог рассчитывать на величие лишь при ней и через нее и должен был дорожить ею как своей собственной будущностью. То, что Пишегрю дал себя обольстить замком, титулом и несколькими миллионами, – это было очевидно и понятно; но для пылкого воображения завоевателя Италии нужна была другая перспектива – нового мира, преобразованного им через революцию.

Бонапарт написал Директории, что он и его армия готовы спешить к ней на помощь и ввергнуть контрреволюционеров в ничтожество. Он не стеснялся давать советы и громко требовал пожертвовать несколькими изменниками и разбить несколько печатных станков.

Настроение Рейнской армии было более спокойным. В ней оставались в наследство от Пишегрю несколько дурных офицеров, но большая часть армии была проникнута республиканским духом, однако в то же время спокойна, дисциплинированна, бедна и менее упоена успехами, чем Итальянская. Армия всегда служит зеркалом своего главнокомандующего: его дух переходит к офицерам, от офицеров же сообщается солдатам. Рейнская армия как бы служила подобием Моро. Моро, польщенный роялистской фракцией, которая превозносила его разумное отступление больше чудесных подвигов в Италии, относился к роялистам с меньшей ненавистью, чем Бонапарт. Кроме того, он был беспечен, умерен и хладнокровен; политика его интересовала не более того, чем это позволяли ему его способности; а потому он и держался позади, не ища случая высказаться открыто.

Тем не менее Моро был республиканцем и нисколько не изменником, как о том говорили. В его руках в настоящее время находилось доказательство измены Пишегрю. Мы уже упоминали, что он захватил фургон генерала Клинглина с бумагами и таким образом мог представить доказательство измены. Но Пишегрю был его генералом, начальником и другом, Моро не хотел выдавать его и приказал разобрать шифрованную корреспонденцию, не объявляя о ней правительству. Между тем эта корреспонденция заключала в себе доказательства верности самого Моро. Когда Пишегрю подал в отставку, ему оставалось лишь одно средство сохранить свое прежнее влияние на эмигрантов – сказать, что он может располагать Моро, что, полагаясь на управление армией последнего, он берет на себя внутренние интриги. и тем не менее Пишегрю не переставал повторять, что не следует обращаться к Моро, так как он не примет никаких предложений. Итак, Моро был холоден, но верен. Его армия была одной из прекраснейших и храбрейших, какими когда-либо располагала Республика.

Настроение армии Самбры-и-Мааса было несколько иным: как мы уже сказали, это была храбрая республиканская армия Флёрюса, Урта и Рура, и ее пыл еще увеличился после того, как она перешла под командование Гоша, который передал ей свой душевный огонь. Этот молодой человек, в одну кампанию превратившийся из сержанта Французской гвардии в главнокомандующего, любил Республику как свою благодетельницу и мать. В тюрьме Комитета общественного спасения его чувства к ней не охладели; в Вандее, во время борьбы с роялистами, они только еще более окрепли. Гош был готов идти на помощь Конвенту в вандемьере и уже двинул для того двадцать тысяч человек, но смелость Бонапарта избавила его от дальнейшего наступления. Склонность к политике и несомненные способности побуждали его не оставаться безучастным к внутренним раздорам, и если он не завидовал Бонапарту, то все-таки с нетерпением ждал случая догнать его на пути славы. Не колеблясь, готовый принять участие во всех событиях, он предложил Директории свою руку и свою жизнь.

Итак, правительству вполне хватало материальной силы; нужно было только использовать ее осторожно и своевременно. Воспользоваться Гошем было уместнее более прочих генералов. Если слава и характер Бонапарта могли внушать некоторые опасения, то нельзя было сказать того же о Гоше. Победы под Вейсенбургом в 1793 году, замирение Вандеи, недавняя победа под Нойвидом, принесли ему славу, в которой уважение к государственному человеку смешивалось с уважением к воину; в этой славе, однако, не было ничего, что могло бы устрашить свободу. Если приходилось вмешивать в государственные потрясения генерала, то лучше было обратиться к нему, чем к великану, господствовавшему над Италией. Гош был любимцем республиканцев, к тому же его армия была к Парижу ближе прочих. В случае надобности, 20 тысяч человек всегда могли найтись в нескольких переходах от столицы и своим присутствием содействовать удару, который решилась бы нанести Директория.