Д’Антраг рассказал Бонапарту всё, что ему было известно. Кроме этих словесных сообщений, имелись интересные сведения в бумагах, найденных в портфеле при обыске его квартиры в Венеции. Одна из бумаг имела особую важность, так как в ней излагалось содержание длинного разговора д’Антрага с графом Монгальяром о первых переговорах, завязанных с Пишегрю и оставшихся бесплодными вследствие упорства принца Конде. Д’Антраг записал этот разговор, и теперь он был найден в его бумагах. Бертье, Кларк и Бонапарт немедленно засвидетельствовали подлинность бумаги и отправили ее в Париж.
Директория держала этот документ в тайне (так же как и письменные показания Дюверна де Преля) в ожидании случая применить его с пользой. Более уже не сомневались относительно роли Пишегрю в Совете пятисот; имевшиеся документы объясняли поражение Пишегрю, его странный образ действий, враждебную Директории политику, отказ отправиться в Стокгольм, наконец, его влияние на клуб Клиши. Директории оставалось лишь принять предположение, что Пишегрю во главе 180 депутатов, своих сообщников, готовит контрреволюционный переворот.
Пять директоров разделились после принятия Карно и Бартелеми нового образа действий. Системе правительства оставались преданными только Баррас, Ревбель и Ларевельер-Лепо. Да и они не были вполне согласны между собой: умеренный конвенционалист Ревбель ненавидел в Баррасе сторонника Дантона, питая к тому же глубочайшее отвращение к его образу жизни и характеру. Ларевельер имел некоторые сношения с Ревбелем, но мало общался с Баррасом: трех директоров сближало лишь их одинаковое голосование. Все трое были сильно раздражены против Клиши. Баррас продолжал принимать у себя эмигрантов вследствие своего щедрого характера, но не переставал повторять, что хоть сейчас готов оседлать коня и с саблей в руках выступить против всех контрреволюционеров Совета пятисот. Ревбель не выражался таким определенным образом; он считал всё потерянным, хотя и собирался исполнять свой долг до конца; он думал, что ему и его товарищам вскоре не останется другого выхода, кроме бегства.
Ларевельер-Лепо, столь же храбрый, сколь и честный, думал, что следует выдержать грозу и испробовать всё для спасения Республики. Со своим сердцем, неспособным к ненависти, он мог служить связующим звеном между Баррасом и Ревбелем, и решился стать между ними посредником. Он обратился сначала к Ревбелю, которого глубоко уважал за честность и знания; объяснил ему свои намерения и спросил, желает ли он содействовать спасению Республики. Ревбель горячо принял речь Ларевельера и обещал ему полную преданность. Предстояло испытать Барраса, энергичная речь которого недостаточно обнадеживала его товарищей. Не предполагая в нем ни честности, ни убеждений, видя его окруженным всеми партиями, они считали его равно способным продаться эмиграции и совершить во главе предместий страшное вооруженное насилие. Директоры желали спасти Республику каким-нибудь энергичным поступком, но не компрометировать ее новыми убийствами. Отталкиваемые безнравственностью Барраса, они весьма остерегались его. Ларевельер взял на себя труд переговорить с ним.
Баррас, как нельзя более довольный возможностью вступить в соглашение со своими товарищами и обеспечить себе их поддержку, особенно польщенный союзом с ними, вполне примкнул к их планам и, казалось, разделил их виды. С этого времени они могли быть вполне уверены, что образуют сплоченное большинство и уничтожат тремя своими голосами влияние Карно и Бартелеми. Теперь предстояло решить, какие средства следует применить против заговора, который, предполагали они, имел такие обширные разветвления в обоих советах. Прибегнуть к суду, обвинить Пишегрю и его сообщников, потребовать от пятисот составления обвинительного акта для преследования их затем судом – всё это было невозможно. Во-первых, были известны имена только Пишегрю, Лемере и Мерсана; можно было догадываться об остальных заговорщиках по связям, интригам, предложениям в клубе Клиши и Совете пятисот, но они нигде не были названы. Осудить Пишегрю и еще двух или трех депутатов не значило уничтожить заговор. К тому же, чтобы добиться этого осуждения, пока недоставало средств: доказательства, существующие против заговорщиков, хоть и были достаточны для внутреннего убеждения, не были, однако, исчерпывающими для судей и обвинительного приговора. Показания Дюверна де Преля и д’Антрага еще следовало поддержать перед судом. Но не в этом заключалось главное затруднение: если бы против Пишегрю и его сообщников и могли представить все документы, которых не имели, нужно было еще вырвать у пятисот обвинительный акт против них; а настоящее большинство ни в коем случае не согласилось бы принять любые доказательства.
Эти основания были столь очевидны, что, вопреки желанию не отступать от закона, Ларевельер и Ревбель принуждены были отказаться от всякой мысли повести дело законным порядком и решились на государственный переворот; печальное и достойное сожаления средство, но – в их положении и при их беспокойстве – единственно возможное. Решаясь на меры крайние, они не хотели мер кровавых и старались сдержать революционные наклонности Барраса. Не согласившись относительно времени и образа действий, они тем не менее поставили целью арестовать Пишегрю и его предполагаемых сообщников, обвинить их затем перед очищенным законодательным корпусом и потребовать чрезвычайного закона, которым бы обвиняемые без суда изгонялись из пределов страны.
В своем крайнем недоверии директоры ошибались в Карно; они забывали его прошлую жизнь, строгие правила и упрямство и считали его почти изменником. Они боялись, что он замешан в заговор Пишегрю вместе с Бартелеми. Его старания сгруппировать вокруг себя оппозицию и сделаться ее главой в их предубежденных глазах стали доказательствами сообщничества. Хотя они и не были вполне убеждены в этом, но, задумав смелый удар, не хотели останавливаться на полдороге и готовы были поразить виновных, даже если они находятся в самой Директории.
Директоры условились готовиться к исполнению плана и в то же время зорко следить за врагами, дабы улучить минуту, когда будет своевременно привести план в исполнение. Опору Директория могла найти лишь в патриотической партии, которая по-прежнему была разделена на две части: одни, негодовавшие после 9 термидора, по прошествии трех лет не оставили своих крайних мнений; они не понимали вынуждаемого обстоятельствами хода революции, смотрели на законный порядок как на уступку контрреволюции и жаждали лишь мести. Хотя Директория и поразила таких крайних патриотов в лице Бабёфа, но они были готовы лететь к ней на помощь. Прибегнуть к их содействию было, однако, весьма опасно; самое большее, в случае крайности, – их можно было поставить в строй, подобно тому как это было сделано 3 вандемьера; и тогда можно было рассчитывать, что они не пожалеют и жизни. Предводительствуемые Бонапартом, они достаточно доказали на ступенях церкви Святого Роха, на что могут быть способны в минуту опасности.
Кроме этих горячих голов, которые почти все были скомпрометированы деятельным участием в революции, имелись еще умеренные патриоты из высших классов, которые, более или менее одобряя образ действий Директории, тем не менее желали республики, охраняемой и упроченной законами; они видели неизбежную опасность, которой грозила реакция. Отношение их к настоящему порядку вполне соответствовало намерениям Ревбеля и Ларевельера; они могли оказать поддержку Директории если не с оружием в руках, то по крайней мере нравственно. Последние посещали то салоны Барраса, то салоны не оставлявшей Париж госпожи де Сталь, которая собирала вокруг себя всех замечательных людей Франции. Бенжамен Констан занимал там первое место благодаря как своему уму, так и сочинениям, написанным им в защиту Директории. Там же можно было встретить и Талейрана, который, будучи вычеркнут из списков эмигрантов, проживал в Париже и стремился получить какое-нибудь видное дипломатическое назначение.
Эти выдающиеся личности, составлявшие общество, в котором вращалось само правительство, решили образовать собрание, способное противодействовать влиянию клуба Клиши и в противном ему направлении обсуждать политические вопросы. Это общество было создано и получило название Конституционного кружка. Вскоре, кроме упомянутых лиц, в него вступили и члены советов, вотировавшие с Директорией, то есть почти вся последняя конвенционалистская треть. Именовавшие себя конституционалистами члены законодательного корпуса так же должны бы были в него вступить вследствие общих политических убеждений; но, поссорившись с Директорией, они продолжали держаться отдельно и от Конституционного кружка, и от клуба Клиши. Бенжамен Констан несколько раз выступал в Конституционном кружке; то же делал и Талейран.
