Уже вспоминаю, как сон… Уже вспоминаю, как сон, Отцовские те разговоры О том, что народ испокон Для власти заместо опоры. Пускай неказиста на вид И ветхая, может, отчасти, Но держит пока да молчит, А это и надо для власти. Бледнела испуганно мать: Мол, не было в доме печали, Так могут придти и забрать, Как в мае соседа забрали. И мать закрывала окно, Как будто бы там, за окошком, Нас чьё-нибудь ухо должно Подслушивать зло и сторожко. И молк разговор без следа, Как будто его не бывало… Тех лет роковая беда К молчанию нас приучала. Вникай в простоквашу да щи, Не лезь на рожон, как ведётся, А что и увидишь, смолчи В надежде, что власть разберётся… Увы, обернулись не в сон Отцовские те разговоры О том, что народ испокон Для власти заместо опоры… Картошка Не туманно, не смутно, Словно было вчера, Вижу серое утро, Грузовик у двора. Предстоит на потеху, А не то и на страх, Нам по городу ехать На картошке в мешках. И по лужам вчерашним, По рассветной поре — К фиолетовым пашням На заречной горе. А дороженька — камень, Чуешь все бугорки. И сидим мы, руками Ухватясь за мешки. И на каждой горушке Подлетаем молчком, И крестится старушка Втихомолку, бочком… Наконец, с разворота Обрывается путь, И до главной работы Остаётся чуть-чуть. И пока над бортами С гиком ходят мешки, Мы, кто меньше годами, Рвём цветы у межи… Но готовы деляны, Ярче краски утра, И заняться делами Наступает пора. Поначалу работа Не особо трудна, Но доводит до пота До седьмого она. – Ты смотри, как над пашней Нынче крепко парит! Ну-ка сбегай за фляжкой, — Мне отец говорит. И до рощи до самой Я бегу бороздой, Где упрятана в яме Наша фляга с водой. Вместе с тряпкою влажной Флягу я достаю И, измученный жаждой, Воду зябкую пью. Сколько так вот, не знаю, Я готов простоять. Только вдруг вспоминаю Про отца и про мать. И с ребячьей отвагой Вновь деляной бегу, Слыша в бьющейся фляге Плеск на каждом шагу… Но уж полдень! — Лопату Батя прячет в межу, Говоря хрипловато, Что пора к шалашу. И, постлав покрывало, Мы у рощи сидим И смеемся устало, И устало едим. Говорим понемножку И о том и о сём: Мол, родится картошка — Год опять проживём. Только слушать про это Я совсем не люблю. И, притихший, пригретый, На опушке дремлю. И под гул разговора, Словно вскользь, не всерьёз, Слышу вкрадчивый шорох Распушённых берёз… Из жизни Исаакия Оптинского
Шестнадцатые сутки шёл допрос. В тюремном коридоре друг за дружкой Стояли длинной цепью арестанты. Ни сна, ни крошки хлеба, ни словечка. Лишь кто-нибудь на миг глаза прикроет, Конвойный саданёт его прикладом, Да так, что бедный охнет и застонет, И вновь удар прикладом получает. Бывало, в этой гиблой тишине, Сознание теряя, упадёт Один из арестантов, но помочь Ему подняться строго воспрещалось. Ведро воды холодной из под крана В лицо упавшему плескали с силой. Архимандрит, высокий, благолепный, Не потерявший и в застенках вида, Молился эти все шестнадцать суток Почти без перерыва. И тогда, Когда, скрипя, распахивалась дверь И он входил в сырую комнатёнку, Где следователь новый за столом, Небрежно перелистывая дело, К монаху с резким криком обращался: – Ну, хватит запираться, сивогривый! Признай врагом епископа Никиту И этот вот листочек подпиши!.. — Пятнадцать раз почти одно и то же Он в комнате сырой и полутёмной От обвинителей безбожных слышал И говорил, что это ложь и это Он не имеет права подписать. Пятнадцать раз тюремные сатрапы Разгневанно монаха отсылали В конец конвейера из полумёртвых, Уже едва державшихся людей. И кто же знал, что жуткая цепочка В последний раз идёт по коридору До ненавистных адовых дверей! Энкэвэдэшник, дюже деловитый, Сказал архимандриту, лишь вошёл он: – Себя виновным вы не признаёте И подпись под признанием поставить Не собираетесь… Тогда – расстрел. К такому обороту вы готовы? — Архимандрит поднял глаза устало На истязателя: – Свой крест принять Давно уже готов я. – Всё! Идите! — И вот их от Тесницких лагерей Везут по Симферопольской дороге В уже видавшем виды воронке. И стражник, их прикладом подгоняя, Заталкивая в тёмный крытый кузов, Напутствовал с ухмылкой на лице: – Ещё вам крепко повезло, бедняги. Уйдёте в мир иной не в день обычный, А в светлый праздник — в Рождество Христово! — Полуторка скрипела, дребезжа. А Исаакий Оптинский тихонько В усы свои седые улыбался. Всю ночь он спал и сон ему чудесный Без перерыва снился, долгий, светлый. Как будто он Рождественскую службу В каком-то храме незнакомом служит, И храм украшен ветками от ёлок, И жарко в храме свечи полыхают, И мирно вьётся ладана дымок… |
