Пришлось "колоться". Алена представило дело так: пока выводили больных, одна из них, Васильева, попыталась убежать, догнали только на остановке. Понервничала. С собой была водка, выпила "для снятия стресса".
— Ладно, поверю. А что за больная убегала? Показывайте!
Докторша пообщалась с Васильевой, придирчиво перечитала дежурные журналы сестер, истории болезней, сделала свои записи. Все это время Алена молилась, чтобы врачу не вздумалось проверять "на стакан" ее санитарок. Обошлось.
Согласно неписанным правилам надо было отзвониться старшей и заведующему. Отзвонилась. Выслушала. Предупредили готовиться к общению с главврачом за побег.
Всю ночь пила чай и мочегонное, чтобы вывести алкоголь.
Наступило утро. Утро стрелецкой казни. И старшая и Вась-Вась пришли раньше обычного. Вась-Вась сходил к дежурной врачихе, выслушал самолично подробности. Оперативку провели в сокращенном режиме, чтобы успеть явиться к главному сразу после пересменки дежурных врачей. Явились в приемную всей сменой под конвоем старшей и заведующего.
Ожидание казалось бесконечно долгим. Наконец, пересменка закончилась, дежурные врачи вышли. Первым пошел Вась-Вась. Было слышно, как он что-то бубнил, других голосов слышно не было. Вась-Вась открыл дверь и скомандовал:
— Смена, заходи!
Зашли, выстроились в рядок, Алена, естественно впереди.
Главный набычившись, рассматривал их исподлобья.
— Ну, что, Василий Васильевич, передаю решение вопроса на ваше усмотрение. Как скажете: хотите, давайте выгоним их, чтоб не позорили ваш коллектив. А нет, воспитывайте сами.
Повисла пауза. Василий Васильевич сурово посмотрел на своих подчиненных и обратился к главному:
— Если позволите, накажу сам, своей властью.
— Позволяю, делайте с ними что хотите, пусть идут.
Смена развернулась и печально стала покидать кабинет.
Тут главный тормознул их.
— А ну, постойте! Эта та медсестра, что бучу подняла в областной больнице?
Алена ответила:
— Да, это я.
— Ну, молодец, докатилась!
Обратно в отделение возвращались в гробовом молчании.
Алена сидела в кабинете заведующего и смотрела в пол. Вась-Вась перешел на "ты". Это обозначало крайнюю степень его недовольства, хуже было, разве что, когда он называл провинившуюся "голубкой".
— Ну, что скажешь?
— Виновата…
— Будем расставаться?
— Не хотелось бы…
— Да и мне тоже, но что делать, что делать — ведь от такой работы страдают другие…
Алене не к месту вспомнилось: "был нетрезв, допустил поведение недостойное чести офицера, прошу дать возможность загладить…" и она прыснула от смеха.
— Да ты, голуба, еще и смеешься?
— Извините, это нервное.
— Нервное? Как, кстати, твое здоровье?
— Ничего, спасибо, лекарства уже не пью.
— В общем, так: заявление пока писать не заставляю, но считай, что ты под колпаком. Знаешь, что это такое?
— Слышала…
— Будешь работать только днями, старшая график изменит. Сдашь мне зачет по клинике алкоголизма. Свободна!
Вот так проходит слава мирская. Еще вчера ты считала себя суперпрофи, с врачами сравнивала. А сегодня ты алкоголичка, которой даже смену доверить нельзя…
График старшая поставила "два через два" — два дня на работе, два — дома.
Если раньше у Алены было хоть какое-то дружеское общение с санитарками своей смены, то теперь и поговорить ей, кроме как по работе, было не с кем. Поначалу она и сама не очень хотела с кем-то разговаривать, не желая обсуждать свои неприятности. У "дневников", тех кто работал каждый день — манипуляционная медсестра, ванщицы, буфетчицы, сложился свой круг общения. Алене, с ее независимым характером, трудно было войти в этот круг. Умом она понимала, что сторониться своих коллег, с которыми ее свела работа, как минимум, контрпродуктивно, но она видела их, чувствовала чужими.
Старшая пыталась сблизить ее с другими "дневниками", но эти попытки были слишком неуклюжими, чтобы иметь успех.
Пыталась с ней пообщаться и Дарья. Но обе хорошо помнили недавние недружественные отношения. И мотивации особой к установлению контакта с Аленой у Дарьи не было — так, поговорила для проформы, чтобы выполнить должностные обязанности психолога.
Алена все больше чувствовала себя инородным телом в коллективе. Как-то так выходило, что она все больше была занята работой за пределами отделения: водила больных на консультации к стоматологу, гинекологу, другим врачам, носила какие-то бумаги в приемную, ходила в аптеку, лабораторию. В общем, была девочкой на побегушках. Были дни, когда большую часть времени она проводила, сопровождая больных в поездках на консультации к врачам в других больницах. Все чаще она пропускала такое традиционное мероприятие, как общий обед, а когда попадала, то чувствовала себя почему-то неловко, садясь за стол с другими девчатами. В конце-концов, она отказалась от обеда вообще, ограничиваясь чаем в промежутках между беготней по больнице.
Работа была суетливая, но нетрудная. И скучная. Раньше, в смене, Алене нравилось читать истории болезни, сопоставлять прочитанное с тем, что видела сама. Она пыталась найти логику в назначенном врачами лечении, смене лекарств. Она испытывала моральное удовлетворение, когда первая выявляла у больной признаки изменения состояния, когда ее самостоятельные действия признавались своевременными и необходимыми.
Теперь ничего этого не было. Взамен она получила возможность первой узнавать общебольничные новости и сплетни. Но делиться этим было не с кем.
Алла никаких вестей о себе не подавала. Никто о ней ничего не слышал. Полина по первах названила, как всегда, больше рассказывая о своем, наболевшем, чем выслушивала Алену с ее проблемами. Последние недели звонки стали совсем редкими.
Никите нравилась его новая школа — спортивный лицей. У него там быстро появились новые друзья. Он взрослел, стал более придирчив к своей внешности, стал обращать внимание на одежду. Все чаще он гостил у отца.
Началось с того, что он однажды отпросился на субботу к отцу с ночевкой: "хотим с папой по телевизору бокс посмотреть, а показывать будут поздно". Алена разрешила. Постепенно у Никиты сложилась традиция субботний вечер проводить в гостях у отца и возвращаться в воскресенье к обеду.
Тетка, великому удовольствию Алены, тоже стала реже награждать ее своим обществом. Она открыла при своей ветклинике грумминг-салон и теперь налаживала и контролировала его работу.
Получалось, что Алена все больше и больше времени проводила в одиночестве и отдалялась от людей. Поначалу ей это даже нравилась, но потом стало надоедать, становилось скучно и временами тоскливо.
Снова появились боли в животе. Опять начались кровотечения. К врачу она не пошла, стала принимать лекарства самостоятельно. Заметила, что грамм сто крепкого алкоголя снимают боли лучше, чем обезболивающие таблетки. Но пить могла только в нерабочие дни. У нее опять складывался график, подобный тому, который был при первом обострении болезни, когда она "сидела" на психотропных препаратах. Только теперь вместо лекарств была водка. Пила, естественно одна, старалась удерживаться и не принимать больше необходимой дозы, хотя очень хотелось напиться вдрызг, чтобы забыть о проблемах, почудить, как в старые добрые времена. Тоска ее никуда не делась, Ромчик все также прочно сидел в ее голове со своими ласковыми руками. Временами она брала телефон, находила его номер и представляла, как она позвонит, о чем они будут говорить. Потом начинала плакать. Выплакавшись, становилось легче.
Вечером в субботу, когда Никита поехал к отцу, она позволила себе немного расслабиться, выпила водки, включила диск, подаренный Аллой и стала мечтать о Ромчике. Раздался звонок в двери. "Наверное, Никита вернулся, видно что-то сегодня у них с отцом не сложилось." На всякий случай убрала бутылку в холодильник и пошла открывать двери. Пришла тетка. То, что Алена пьяненькая, заметила с порога:
