И все же ощущение полной изоляции не уходило. Сейчас Грейсон сильнее чем когда-либо чувствовал, что он один во всем свете.

Он знал, что в его квартире есть камеры. Грозовое Облако смотрит, но не судит. Им движет великая доброта, ведь наблюдение дает ему возможность позаботиться обо всех и о каждом в этом мире. Облако видит, слышит и запоминает. Это значит, что ему известны вещи, выходящие за рамки сфабрикованного досье Рубца.

Грейсон вылез из-под одеяла и спросил у холодной пустой комнаты:

— Ты здесь? Слушаешь? Помнишь, кто я такой? Помнишь, кем я был? Помнишь, кем я собирался стать до того, как ты решило, что я «особенный»?

Он не знал даже, где стоят камеры. Грозовое Облако не вмешивается в повседневную жизнь людей, — в этом оно было непреклонно. Но камеры здесь есть, Грейсон в этом не сомневался.

— Ты все еще узнаёшь меня, Грозовое Облако?

Ответа он не дождался. Да его и быть не могло. Грозовое Облако соблюдало законы. Рубец Мостиг был негодным. Облако не могло нарушить молчание, даже если бы захотело этого.

Я вовсе не слепо к затеям негодных, я лишь храню молчание. А вот с серпами иначе. Существуют слепые зоны, которые мне приходится заполнять собственными экстраполяциями. Я не заглядываю в помещения, где проходят региональные конклавы, зато слышу разговоры серпов, выходящих оттуда. Я не могу видеть, чем они занимаются у себя дома, но по тому, как они ведут себя на публике, могу сделать обоснованные догадки. А также для меня непроницаем весь остров Твердыня.

И все же с глаз долой вовсе не означает из сердца вон. Я вижу и высокие, и грязные деяния серпов — последних сейчас, как кажется, становится все больше. И каждый раз, становясь свидетелем жестокостей, творимых испорченными серпами, я собираю где-нибудь в мире облака и проливаюсь дождем. Ибо я не могу выплакать свое горе иначе как слезами дождя.

— Грозовое Облако

Роуэн не мог найти Цитру, а это значило, что он не мог ей помочь.

Он проклинал себя за то, что не вытащил из Верховного Клинка сведения о ее местонахождении. Он поступил глупо и самонадеянно, посчитав, что сможет найти ее собственными силами. Ведь нашел же он тех серпов, которых прикончил! Но все они были лицами публичными, выставлявшими свое общественное положение напоказ. Они упивались собственной печальной известностью, существуя в самом ее центре, словно «яблочко» в мишени. Но Цитра и серп Кюри спрятались от общества, а найти серпа, ушедшего с радаров, — задача практически невозможная. И как бы ни хотел Роуэн принять участие в их спасении, сделать этого он не мог.

Поэтому он все время возвращался мыслями к тому, что был в состоянии сделать.

Роуэн всегда гордился своей выдержкой. Даже приканчивая самых презренных серпов, он умел обуздывать свой гнев и полоть без злобы и жестокости — в точности как требовала вторая заповедь. Но сейчас ему никак не удавалось подавить ярость при мысли о серпе Брамсе — та, напротив, росла и раздувалась, словно парус на ветру.

Серп Брамс по своей натуре был недалеким провинциалом. Его «яблочко» насчитывало в диаметре всего двадцать миль. Иными словами, он полол там, где жил, — в Омахе и ее окрестностях. Выслеживая подонка в первый раз, Роуэн выяснил, что все его передвижения весьма предсказуемы. Каждое утро Брамс выходил из дома в сопровождении своей гавкучей собачонки и завтракал в одной и той же кафешке. Здесь же, в кафе, он давал иммунитет семьям людей, которых выпалывал накануне. Он даже из кабинки не выходил, лишь протягивал скорбящим родственникам руку для поцелуя и тут же возвращался к своему омлету, как будто эта часть работы была лишь ненужной и досадной обязаловкой. Другого такого ленивого серпа свет не видывал. И как же его, должно быть, ломало, когда он перся через половину Средмерики, чтобы выполоть отца Роуэна!

В понедельник утром, пока Брамс вкушал завтрак, Роуэн подошел к его дому, впервые появившись в черной мантии при свете дня. Пусть его увидят и разнесут слухи во все стороны! Пусть публика наконец узнает: вот он, серп Люцифер, во плоти!

Многочисленные потайные карманы его мантии чуть не рвались под тяжестью оружия — его было гораздо больше, чем требовалось. Роуэн пока не знал, как именно прикончит этого человека. Может, он воспользуется всеми своими орудиями убийства, выводя Брамса из строя постепенно. Пусть сволочь хорошенько прочувствует приближение смерти.

Дом Брамса нельзя было спутать ни с каким другим. Это был ухоженный особняк в викторианском стиле, выкрашенный в те же цвета, что и мантия его хозяина, — персиковый с небесно-голубой отделкой. План Роуэна состоял в том, чтобы влезть в боковое окно и, дождавшись возвращения хозяина, загнать его в угол в собственном доме. Ярость юноши нарастала по мере его приближения к особняку, и когда она достигла пика, он вспомнил слова, сказанные ему когда-то Фарадеем:

«Никогда не проводи прополку в порыве гнева. Потому что в то время как гнев обостряет ощущения, он притупляет способность к здравому суждению, а это для серпа непростительно».

Послушайся Роуэн совета учителя, дальнейшие события, возможно, развернулись бы по-другому.

Обычно серп Брамс пускал свою болонку делать дела на чужой газон и при этом не заморачивался уборкой. Его, что ли, проблема? К тому же соседи никогда не жаловались. Правда, сегодня, когда они шли с завтрака, капризная псина заупрямилась. Пришлось прошагать лишний квартал до дома Томпсонов, где Реквием и украсил заснеженный газон своими какашками.

Поднеся Томпсонам этот сувенир, серп Брамс вернулся в свою гостиную, где обнаружил подарочек самому себе.

— Мы застукали этого парня, когда он влезал к вам в окно, Ваша честь, — доложил один из домашних охранников. — Ну и оглушили его, не теряя времени.

Роуэн, связанный, как окорок, и с кляпом во рту, лежал на полу — в сознании, хоть и несколько одурманенный. Какого же дурака он свалял! Следовало сообразить, что после их предыдущей встречи серп Брамс, конечно же, обзавелся личной охраной! Шишка в том месте на голове, куда угодила дубина охранника, онемела и начала спадать. Болевые наниты Роуэна, хотя и установленные на довольно низкий уровень, все же выделяли опиаты, туманя сознание. А может, у него сотрясение мозга из-за удара по голове. Что еще хуже, дрянная мелкая собачонка тявкала не переставая и то и дело кидалась на него якобы в атаку, но тут же удирала прочь. Роуэн любил собак, но глядя на эту шавку, жалел, что не существует собачьих серпов.

— Болваны! — набросился серп Брамс на охранников. — Не могли кинуть его на пол в кухне? Заляпал кровищей весь мой белый ковер!

— Простите, Ваша честь!

Роуэн пытался вырваться из пут, но они только затягивались еще туже.

Брамс подошел к обеденному столу, где рядком лежало оружие Роуэна.

— Великолепно, — проговорил он. — Какая прекрасная добавка к моей личной коллекции! — Затем сдернул с пальца юноши кольцо серпа. — А это вообще не твое.

Роуэн попытался обругать его, но, конечно, ничего не вышло — во рту торчал кляп. Он выгнул спину, и веревки врезались в тело еще сильнее. Роуэн замычал в бессильной злобе, а моська снова принялась тявкать. Юноша понимал, что именно этого зрелища Брамс и жаждал, но обуздать свою ярость у него не получалось. Наконец Брамс приказал стражам усадить пленника на стул, после чего вытащил кляп у него изо рта.

— Если тебе есть что сказать, говори сейчас! — велел он.

Но Роуэн использовал рот по иному назначению — плюнул Брамсу в рожу. Тот ответил зверским ударом тыльной стороной ладони.

— Я оставил тебе жизнь! — выкрикнул Роуэн. — Я мог бы выполоть тебя, но оставил тебе жизнь! А ты чем отплатил? Выполол моего отца?!

— Ты унизил меня! — завопил Брамс.

— Да ты заслуживал гораздо худшего! — заорал Роуэн в ответ.