Обнимая, что еще он мог сделать? Вся история их знакомства состояла из цепочки чужих преступлений. Он долго гладил ее волосы, пока рыдания не стихли. Он никогда не знал этого Ронни, но сказал то единственное, что было важно:

— Нет большей любви, чем отдать свою жизнь за другого.

— А знаешь — он бы сказал то же самое…

Англия, 2006.

То же самое сказал Ричард, когда гроб опустили в могилу, и первые комья земли были брошены. Отпевание состоялось часом раньше в Успенском соборе. Здесь его крестили тридцать лет назад, отсюда он отправился теперь дальше. И многие из присутствующих на отпевании были молоды, когда ребенком он бегал по полутемному залу.

Теперь, стоя над могилой, Эмма вспомнила детство. Темноволосый мальчик на голову выше ее украдкой высовывает язык и прячется за высокой серьезной тетей — как потом оказалось, тетей Алиной, и начавшая было разбег, Эмма утыкается лицом в пестрый подол ее платья.

Воспоминания прервал Ричард:

— Нет большей любви, чем отдать жизнь за друга.

— Они не были друзьями.

— Это ничего не меняет.

— Но мне не легче от этого.

— Ты поймешь чуть позже.

Эмма не ответила. Не место и не время. Она осмотрелась: пришло много людей. Почти никого из них она не знала. Это были и знакомые Ричарда, и люди из общины, несколько родственников, с которыми пересекались только на таких вот официальных церемониях. На тетю Алину было страшно смотреть. За несколько дней она постарела, казалось, на десятилетие. Заплаканная Мелани. Бледный Ричард с перевязанной рукой. Ей был непонятен источник его спокойствия.

Ронни… ужасная потеря, особенно сейчас, по контрасту с прошлым счастьем. Ей было стыдно уже за одно то, что когда все это случилось, она была так счастлива. За то, что мысленно повторяет те же слова, но только сказанные Диминым голосом. А ведь вернись Ронни сейчас — и им было бы нечего сказать друг другу. Они много лет ни о чем не разговаривали. Так происходит: дети вырастают, становятся большими — и говорить больше не о чем, хотя любовь остается. Так и стоишь при встрече, улыбаясь, как большая собака, только что не виляешь хвостом. Но она бы все отдала, чтобы вернуть его. Даже… даже Диму? — с запоздалым раскаянием спросила себя. Кто же просит?

Следующие несколько дней прошли тихо. Эмма старалась проводить больше времени с тетей Алиной и Мелани. Хотя она подозревала, что тете Алине легче наедине, каждая из трех считала необходимым поддерживать остальных. О смерти почти не говорили. Ричард переживал свое горе отдельно — ударился в работу, целыми днями сидел за бумагами.

И лишь вечерние телефонные звонки помогали Эмме выдерживать тяжесть этих дней и не сходить с ума. О возвращении речь пока не шла, а между тем приближался день свадьбы.

Когда оттягивать больше было нельзя, Эмма собралась поехать в Лондон чтоб поговорить с Ричардом. Но, к удивлению, спустившись с утра на кухню, нашла его там. И он сам завел разговор на эту тему.

— Тебе пора возвращаться.

— Да.

Эмма вздохнула с облегчением. Горе есть горе, но другая жизнь ждала ее и требовала своего. Но если б на этом он и остановился — Ричард сразу перешел к теме, которую обсуждать ей хотелось бы менее всего.

— Чем ты собираешься заниматься?

Эмма пожала плечами. Тут она была уязвима, но ничего не могла сказать.

— Он, как я понимаю, не богат. Как он собирается содержать тебя? Ты привыкла к определенному образу жизни. Как бы ты не была влюблена сейчас, через какое-то время тебе захочется уюта и какого-то дела. Ты не сможешь долго оставаться в подвешенном состоянии.

— Мы думали об этом.

— И?

— Он мужчина, он должен делать то, что должен. Ты же знаешь.

— Знаю.

— Мне бы не хотелось говорить об этом. Пока. Я сама еще не знаю.

— Значит, вам придется решать этот вопрос позже.

Позже так позже. Конечно, позже придется вернуться к этому, но ведь не обязательно планировать все сразу и намного вперед. Эмма снова пожала плечами.

Суть конфликта была в том, что деньги, наследуемые Эммой, были больше, чем все то, что Дима мог бы когда-нибудь заработать. И в том, что он мужчина и не может стать приложением к богатой жене, не сломавшись внутренне. И в том, что где-то это гордость, а где-то правильно. И в том, что Ричард прав, и когда пройдет время, ей станет невмоготу сидеть дома в ожидании мужа, и ей захочется привычных мелочей, делающих жизнь комфортной. И оба это знали — это было темой телефонных споров все прошлые месяцы, пока она не решилась лететь в Киев.

— Насколько я понимаю, жить вы будете там?

— Да, конечно.

— В следующий раз я хочу, чтоб вы приехали вместе.

Это уже была сдача позиций, и Эмма ее оценила.

Через несколько дней она вернулась в Киев. Приземляясь в Борисполе, она даже радовалась, что через несколько минут ее оглушит и закружит пулеметная очередь Лериной речи.

Киев, 1998.

Дорога к счастью лежала через Церковь. Но никто из них не знал этого. В представлении Мишкиных, как и большинства постсоветских людей, христианство ассоциировалось с баптистами и их очень поверхностными объяснениями вопросов веры. Эти объяснения были так пусты, что человеку образованному было даже как-то неловко говорить о христианстве вслух. Гораздо умнее, кажется, объяснения о древности языческих славянских верований, о возвышенности духовных устремлений буддизма, о высокой морали мусульман (не тех мусульман, других мусульман, которые ничего не взрывают). Но даже слабое историческое исследование развеивает миф о якобы существующих корнях неоязычества. Бессмысленый холод буддизма бесцелен, а посмертные обещания ислама не выдерживают критики. А жизнь настоятельно требует изменения.

Так что произошедшее было закономерно, а вместе с тем и необъяснимо, неизбежно, непонятно и незаметно.

Первые месяцы чувство счастья просыпалось с ней по утрам — счастье, не похожее ни на что остальное. Счастье от того, что оказывается, в мире есть Бог. Напряженная ежедневная работа над собой началась потом. Но это путь, известный каждому воцерковленному православному. Описывать его можно лишь с той степенью достоверности, с какой делаются пошлые комплименты: «глаза твои — как звезды», «кожа — белее пены морской», когда всякому видно, что звезды далеки, малы и недоступны, а глаза — это всего лишь глаза, а кожа не бирюзово-снежная, а теплая и дышащая жизнью. Ничего общего и с наигранной радостью неопятидесятников или искусственным разогревом участников коммерческих культов, которым запрещено признавать существование проблем.

Это был мир, покой, отсутствие давящего напряжения, жажды активности, лихорадочного возбуждения и страха, заставляющего вечно куда-то бежать. Будто, долго гнавшие ее, кошмары наконец оставили преследование и вообще отстали. Но все это легко возвращалось, стоило лишь позволить себе вольность, распущенность, разрешить ненадолго свободу мелкой страстишке. Да, мир в душе требует большой работы.

Став христианином, человек переживает самое большое разочарование в своей жизни — разочарование в самом себе. До тех пор мы обычно любим себя. Даже те из нас, кто подолгу сокрушаются о лишнем килограмме и неправильной форме носа — но ведь внутри же я белая и пушистая! Я не краду, не убиваю, я совсем не так зла, как та тетка в квартире напротив, и как та хамка-начальница, а по сравнению с коллегами я вообще светоч и пуп мира. Если сравнивать с теми, кого я встречаю в маршрутке, или чьи жалкие опусы вижу в интернете — да что вы! Небо и земля!

Что рядом с этим форма носа и лишний килограмм? Конечно, они завидуют мне — моему уму, моему ангельскому терпению, моей доброте, а главное — моей непробиваемой правоте. Потому и придумали про килограмм и нос.

Когда все это рушится, становится страшно и больно. Даже глупость свою легче простить, чем эту потерю априорной правоты и знание своей недоброты. Особенно больно оттого, что это непоправимо, это уже навсегда. Не быть мне больше безупречно-безгрешной. И никогда не была, и уже не буду. Просто раньше я этого не знала о себе.