Иннокентий понимал, что она хочет сказать. Есть что-то грязное в том, что человек становится для другого не самоценностью и не целью, а вещью, которую тот использует для украшения и выкидывает, если она не в моде.

София, 2005.

А теперь он сам оказался одним из тех двоих соперничающих мужчин. Ситуация, встречаемая только в книгах да сериалах, но почти невообразимая в жизни.

Стамбул, 2005.

Ах, Стамбул! Павшая Византия! Велика красота твоя, велико и горе твое, и наказание твое за отступничество от веры. Нет больше песен для тебя — о твоих храмах, обращенных в мечети, о тяжелых сводах и темных залах. О камнях, выстилающих полы его и фресках на стенах его, об ушедших добровольно в камень, чтоб еле слышной музыкой петь сквозь преграду колон. Мало кто вспоминает о Том, Кто смотрит через древние стены — мало помнят о Нем и те, что ограбили тебя, великий город, и те, кто столетия спустя пользовался плодами этого грабежа. Помнят Его те, что пронесли верность под игом захватчиков, но и их утомило тысячелетнее наступление духа времени сего. Но ни мраморных колон его, ни золота на стенах, ни фресок не нужно Ему. Не тяготят Его ни круглые печати на месте икон, ни обшарпанные стены. Ибо все это пыль и прах рядом с сокровищем верного сердца.

Но верно ли сердце твое? Помнишь ли ты первую любовь свою? Да и знал ли ты когда любовь свою, или растратил ее в погоне за обольщениями ложных солнц неверного неба?

Горька история твоя Стамбул, как выщербленные камни стен былых замков — теперь уже лишь призраков. Песни, что поются тебе — это баюкающие песни о красоте заливов, о людных улицах, о женской красоте и мужской неверности, о кораблях, заходящих в порты твои, о новых домах и старых лачугах, что встречают пришельцев с моря. Но не те это песни, что все еще отдаются напевом в грузинских горах и знаменных распевах, и не призрачный сербский перепев, и уж точно не величественный и прекрасный греческий Kirie Eleison. Лающие звуки, а не музыка. Погоня за признанием, а не счастье. Опустошение фальшивой оживленности, а не жизнь. Нет, не сюда, а в древний Константинополь нам хотелось вернуться, но не дикарями, требующими дани у хитроумных императоров, а смиренными названными детьми Его, жаждущими Его любви.

В Киеве в это время идут дожди. Упрямые струи прибивают к асфальту недавно опавшие листья, которые теперь постепенно утончаются под ногами прохожих и превращаются в тонкую паутинку, скелет прошлого листа. А те, что оказались счастливее и упали на землю двориков — теряют цвет, становясь тусклыми, сбиваются в плотный бесформенный ковер. Дворники не успевают сметать все это в кучи, но уже через несколько недель падение прекратится, и все это будет убрано. А впрочем, лучше бы они оставляли лежать их на месте — как залог будущего цветения. Но разве же дворникам объяснишь?

В Киеве скоро бабье лето. И деревья будут стоять золотые под безмятежно голубым небом, создавая удивительный контраст цвета и света. И женщины разденутся в последний раз, в отчаянье перед концом сезона охоты. Ничего уже не успеть, но впереди долгие месяцы тяжелой уродливой одежды и сугробов, ходить по которым трудно. Зато мужчины вздохнут с облегчением и на короткое время смогут заняться работой, и не пялиться по сторонам.

По утрам дети собираются в школу. Те, что помладше, в дневные часы собирают гербарий, еще меньшие бегают по дворику садика под крики усталых воспитательниц — и маленький двор заменяет им целый мир. День начинает укорачиваться, пока еще незаметно. Солнце больше не бывает теплым. Одним словом, октябрь.

Не то в Стамбуле. Тут все еще тепло и деревья даже не думают, что у них есть повод беспокоиться. Дожди теплы, а свет предвечернего солнца приглашает зайти в кафе с видом на море, выпить чашечку кофе, лениво обсуждая с приятелями пути земные.

Мишкин возвращался с заранее назначенной и неудачной встречи с посредником. То, что она окажется неудачной, можно было предсказать наперед. Те же преграды, что были выдвинуты в Англии, еще с большей силой должны работать тут, где семейные связи крепче, а дистанция к похитителю меньше. Ничего удивительного, что делец, десятилетиями работающий с какой-либо группой людей, исполнив вполне законную просьбу посодействовать изданию книги кого-то из родственников, не захочет разглашать подробности человеку постороннему. За время короткой беседы Мишкин постарался, как можно подробнее, описать свои чувства по поводу пропажи жены и свою готовность искать ее до конца. Турки сентиментальны, нужно давить на эмоциональность. Там, где бессильна сила, где закон не затронут, отношения не налажены, контактов нет. При прочих равных никто не хочет участвовать в делах злых и беззаконных, особенно в стране, в которой вера опирается на моральные установления. Под конец разговора Мухсин и Мишкин поняли друг друга. Мухсин пообещал сделать все возможное, но не раскрывая имена вовлеченных, Мишкин признал такую щепетильность законной. Работа редактора часто требует компромиссов.

Итак, теперь он шел домой — в очередной отель, сколько их уже было за месяц! Успеха от встречи он не ожидал, не рассчитывал на него, но и не пойти тоже не мог. Теперь пришло время применить другие методы.

Сережу на важные встречи никогда не приглашали. Обычно, приехав в новое место, он сразу же куда-то отправлялся в так называемое «погулять», никогда не сообщая цели своих прогулок. Сегодня он гулял недолго. Он чувствовал приближение конца пути и испытывал нетерпение охотничьей собаки, взявшей след.

Вернувшись домой, он нашел Мишкина, читающего лежа в кровати.

— Ну? — Спросил он с порога.

— Что?

— Что нового?

— Мммм?

— Что вы узнали?

— Ничего.

Ничего. Он прошел взад вперед по комнате. Сходил на кухню. Проверил снаряжение. Вернулся.

— Что значит ничего?

— Мммм?

— Что значит, ничего нового?

— Ничего — это значит, ничего. Я ничего не узнал. — Нет, если с возрастом все становятся такими… такими… то понятно, почему иногда их хочется убить.

— А что ты хочешь узнать? — невозмутимо спросил Мишкин, так и не отрываясь от книги.

— Вы не узнали вообще ничего или вы узнали что-то, и не хотите мне говорить?

— Ты о чем? — Наконец, кажется, до него дошло. Он поднял голову и посмотрел на взъяренного Сережу поверх книги. — Во-первых, успокойся. В таком состоянии думать нельзя. Во-вторых, я действительно ничего не узнал.

И он неторопливо рассказал о результатах встречи.

Значит, опять неудача!

Сережа начал лихорадочно прикидывать варианты действий. Мишкин продолжал читать.

— Завтра мы пойдем на поиски, — переворачивая страницу, сообщил он так, будто приглашал на прогулку за город.

— Что?

— Нам нужно было узнать город. Теперь мы его знаем.

— Какой город?

— Этот. Стамбул.

— Стамбул — большой город. — Неопределенно произнес Сережа. Он не понимал, что Мишкин имеет в виду, но не хотел показывать этого.

— А весь Ближний Восток еще больше. Европу тоже отметать нельзя было. Раз он вырос в Болгарии, его будет тянуть не на Восток, которому он чужд, а в близкое по духу место. Я бы думал, что это Англия, но как мы теперь знаем, его там нет.

Все это звучало загадочно.

— Почему вы думаете, что он в Стамбуле?

— Потому что сюда уехала его мать. Скорее всего, из Киева он поехал к ней.

— Откуда вы знаете, что его мать в Стамбуле?

— Страница тридцать три. «Мать Винсента вернулась домой, в город, откуда она родом, и куда ее давно звала семья. Оттуда она прислала сыну письмо с требованием приехать. Отказать он не мог. Они простились, он обещал вернуться, но Паола надолго потеряла его из виду».

— Это Вы о чем?

— «Найди меня». Конечно, она не могла сообщить город прямо, ей бы не позволили это сделать. Но все что можно было, здесь сказано. Винченцо — это, конечно же, он. А Паола — Марина. По сюжету действие происходит во Флоренции, но это дань моему увлечению Италией. Теперь мы знаем, что Флоренция — это Стамбул.