И через два-три дня я с Леней Глезеровым туда отправился. Не хочу повторять то, что уже подробно описал в воспоминаниях о Шаламове, но из всего предыдущего мне кажется ясно, что сам я вынужденный жить вне Москвы помочь Шаламову не мог и был очень рад, когда после двух-трех наших с Леней походов на Виллиса Лациса, за это взялся Саша Морозов.
А я спешно переехал в Боровск — мои два месяца были на исходе и в Москве можно было ожидать обвинения в нарушении паспортного режима. Подобный опыт Толи Марченко не обнадеживал, все, правда, считали, что не делал я ничего, настоящего дела у меня нет, а потому и опасаться мне особенно нечего. Но я хоть и никому не рассказывал, но хорошо помнил, каким было ко мне отношение в тюрьмах, а потому на мягкость отношений с властями не рассчитывал. Да и непрекращающаяся слежка не давала ни о чем забыть.
В Боровске я сразу же устроился работать оператором в газовой котельной, что находилась прямо через Протву напротив моего дома. Летом туда вел пешеходный, ежегодно возобновляемый мост с древним названием «лавицы». Дома возле него были с резными мальтийскими крестами — их владельцы были потомками павловских солдат. Неподалеку можно было найти следы ямы, где уморили боярыню Морозову и княгиню Урусову, в Боровско-Пафнутьевском монастыре следов росписей Дионисия уже не было, но темную келью, где держали протопопа Аввакума можно было найти. А, главное, по утрам, выходя на крыльцо, я видел такую красоту, чувствовал такое непередаваемое ощущение древней земли, где тысячу лет жили люди и отпечатались в этих пейзажах, а если по утрам был туман, то через него светило солнце и это было вокруг то самое золотое пространство, золотой окружающий тебя туман, который, как мне раньше казалось, выдумал Тернер. И тоска в этой дивной красоте отступала, одиночество не казалось таким беспросветным. Впрочем, во-первых, со мной были две собаки — перевезенный из Москвы наш французский бульдог Арсик и подаренный мне Таней Трусовой сперва щенок, потом громаднейший, пугавший и соседей и милицию, сенбернар Тор. Поскольку он был моложе Арса, то привык не подходить к своей миске до того, как маленький бульдог не выест все из своей миски, а потом выберет что повкуснее из миски Тора. Ему была заказана кожаная упряжка и зимой, когда приезжали дети, он их возил в санках по улицам. Соседей это не успокаивало, да я к этому и не стремился, тем более, что Тор, как всякая настоящая собака, несмотря на ньюфаундлендскую природную доброту, понимал в каком положении находится хозяин и никого ко мне не подпускал, да и вдоль моего дома соседи старались ходить по другой стороне улицы. Однажды ко мне захотел придти участковый, дождался конца моей работы в котельной и мы вместе вошли во двор. Там было не убрано — Тор, живший на террасе и сам выходивший во двор, разбросал какие-то кости и даже тряпки.
- Что это у вас — настороженно спросил капитан.
- Да обычное дело, - ответил я небрежно, - кто-то залез во двор, пока меня не было, бульдог его задушил, а Тор сожрал. Я только что с вами пришел и не успел выбросить остатки ботинок и куртки гостя.
Участковый мне все же не поверил, но побледнел. Во всяком случае тайных обысков за три года у меня не было. А Тора, как только я был арестован, они отравили. Причем по чистой злобе — он уже жил в соседнем поселке у Виктора Лукьянова и ничем им не мешал. Позже в 1988 году, перед разгромом «Гласности» в Кратово эта мразь отравила у меня второго сенбернара, да еще участковый пришел, чтобы посмотреть, как он мучается. С тех пор, живя в России, я уже не завожу собак. Они ведь не выбирают ни страну проживания, ни обстоятельства, в которых оказываются.
Но вообще-то в Боровске, да еще после Верхнеуральска, я не чувствовал одиночества. Тома с детьми использовали все возможные случаи — в основном каникулы в детском саду, праздники, Томин отпуск, чтобы приехать в Боровск. Раз в месяц меня отпускали на три дня для поездки в Москву. Нередко приезжал кто-нибудь из диссидентов. Однажды приехал Леонард Терновский с женой. Они были вполне очевидно замечательные люди, но мы не были до этого знакомы и трудно было найти тему для разговора. Около полугода прожил у меня Дима Орлов — старший сын Юрия Федоровича. Дима был напряженно, нервно религиозен и ему не нравилась книга, которую я тогда писал — о близости коммунистов и уголовников (особенно в ЦК), о тюремных наколках, пословицах, поговорках, фене. С Шаламовым мне не удалось посоветоваться — я не понимал его бессвязную речь, Сиротинская в ЦГАЛИ меня обманула, когда я попытался посмотреть его «очерки уголовного мира», сказав, что архив находится на спецхранении и к нему нужен допуск секретности (на самом деле он не был описан), но у меня были несколько собранных в лагерях и тюрьмах воровских тетрадей с песнями, да и вообще, тогда многое помнил в деталях. Но Дима считал, что всего этого людям не нужно знать, что любая книга об этом — распространение зла в мире.
Очень странным был приход в гости до этого незнакомого мне Пинхоса Абрамовича Подрабинека. Я не помню уже, приехал он до того, как я стал редактором «Бюллетеня «В», или уже в это время. Впрочем, практического значения это не имело — в любое время я бы с большим недоумением отнесся к его предложению. Пинхос Абрамович начал мне объяснять как с помощью обычного фотоувеличителя и нескольких дополнительных линз я могу собрать установку для микропечати любых тайных сообщений, которые можно будет в таком состоянии спрятать под почтовую марку и отправить заграницу. До редактирования «Бюллетеня «В» у меня вообще не было никакой собственной тайной информации и никакого корреспондента на Западе, которому ее нужно было бы переправлять. Во время редактирования «Бюллетеня «В», что он мог предположить, будучи знаком с Асей Лащивер, информации со всей страны у меня было множество, но вся она входила в очередной номер бюллетеня, с которым и отправлялась, без всякой установки для микропечати. С моим тюремным опытом и подозрительностью предложение Подрабинека-старшего очень походило на ловушку. Было понятно, что и установка для микропечати может быть обнаружена в моем доме и марка на конверте, под которой будет это сообщение может случайно отклеиться. Вообще для меня, подобное предложение незнакомому человеку, было в лучшем случае совершенно детской, какой-то странной игрой в «сыщики-разбойники» с КГБ, в которой наивный ребенок должен неизбежно и жестко проиграть. Это было странно для пожилого тоже много повидавшего человека, у которого оба сына были в тюрьмах. Можно было предположить даже грубую ловушку, которая для меня могла закончиться обвинением в шпионаже. Ничего этого Подрабинеку говорить я не стал, по обыкновению молча его выслушал, но, конечно, никакой установки для микропечати монтировать и не подумал.
Бывали у меня, конечно, и другие гости — Таня Трусова, то сама, а дважды прислав для этого дочь — Машу, старалась, чтобы в те дни, когда это не удавалось Томе, я не оставался без супа на обед. Сам я сварил суп только раз за три года и было это как раз утром того дня, когда был арестован. Видимо, мне не следовало осваивать эту способность. Вообще же жил я тихо, писал важную для себя книгу о советском ГУЛАГе, осваивал огородные навыки и даже солил огурцы (с эстрагоном, для твердости) в бочонках. Собирал ежегодно пол подвала картошки, несколько сортов лука, чеснока, ягоды с кустов, выращенных хозяйственной предыдущей владелицей моего дома. В доме ободрал обои, снес перегородки — получился довольно светлый, нарядный, благодаря привезенным из Киева картинам и цейсовским полкам со старыми книгами с автографами Александра Блока сосновый деревенский дом. Не знаю, спасет ли красота мир, но меня она явно спасала.
О книге, которую я писал, мой участковый знать не мог, но почему-то я по-прежнему местным властям не нравился. Сперва меня пытались обвинить в уничтожении портрета Брежнева на главной площади, но я в этот день работал, было много свидетелей моей к этому непричастности и дело угасло. Более любопытной по результатам оказалась моя случайная встреча в метро Площадь Революции — в одной из моих разрешенных поездок в Москву с тем мерзким и юным начальником отряда в колонии Юдово, который надеялся, что я буду писать ему курсовые работы по истории партии. Злобен он был, по-видимому отчаянно и написал в Боровск забавный на меня донос, что я в метро встретился с какими-то иностранцами, обменялся с ними портфелями (что, конечно, подразумевало шпионские сведения), после чего они ушли разговаривая на «никому не известном языке». Но, видимо, он сам в этот день быть в Москве не должен был, а потому сдвинул на пару дней дату нашей встречи. Но это был день моего дежурства в котельной, да еще предпраздничный, а потому кроме обычных свидетелей и записи в журнале, в котельной была еще и комиссия, видевшая меня в этот день.
