Лара Богораз встретила меня на платформе в Александрове. На ее краю стояла демонстративно целующаяся парочка. Лара уверенно сказала
— Это следят за мной.
Я уже знал эту парочку, она нагло за мной прогуливалась, но спорить не стал — пусть Лера считает, что только ее так пасут. В Карабанове, по которому меня повел Толя, рассказывал мне о «Метрополе», о том как стойко держатся (или не держатся) его авторы и удивляясь моей теперь уже готовности извинить покаянное письмо Шаламова — в тюрьме я понял, какой всечеловеческой ценностью были его рассказы и стихи, а для их сохранения можно было идти на уступки. У других не было таких великих созданий, такого противостояния всему античеловеческому миру, а потому и не было причин их извинять. Для Толи разницы не было, как было непонятно и мое эстетическое любование почерневшими домами. Зато был практический подход — Толя строил дом, готов был переплатить за нужные ему материалы, но ему — русскому — никто не верил.
- Придешь ты, со своими усами, и тебе все продадут. Кавказцы вызывают у них доверие.
Я не спорил, но дом мы не могли найти. В конце концов начали искать в ближайших поселках, помню, когда мы с Леней Глазеровым шли по единственной улице в Арсаках, пытаясь найти сдающийся дом, за нами неотступно ехала черная «Волга» почти с десятком антенн но, как ни странно, в каком-то другом (каком не помню) поселке дом мы нашли, главное, директор местного совхоза из каких-то своих соображений захотел, чтобы я этот дом купил. Но поскольку у меня кроме судимости был надзор, разрешение сперва надо было получить у начальника райисполкома в Александрове. Мы с Леней пришли к нему. По-видимому, по опыту с Толей Марченко, он и от меня ждал одних неприятностей и говорил - «Ну почему вы не хотите снять где-нибудь комнату? Я не буду возражать». Объяснять председателю райисполкома то, что было понятно и нам и ему было незачем, но тут он прямо при нас по прямому телефону позвонил директору совхоза, надеясь свой отказ свалить на него, но неожиданно директор совхоза сказал, что готов и даже хочет продать мне дом.
- Ну где ты видел армян, которые работали бы в совхозе. Будет еще один тунеядец.
Директор совхоза не соглашался, что-то объяснял председателю и тот в сердцах бросил трубку. Потом повернулся ко мне:
- В своем районе я вам дома не продам.
Тогда Лара и Толя посоветовали мне поехать к Косте Бабицкому выходившему в 1968 году на Красную площадь, осужденному за это, но теперь жившему в Костромской области в бывшем поместье Николая Островского, теперь превращенном в дом творчества актеров (Щелыково). Поездка туда и знакомство с Костей были для меня наслаждением. Я давно знал, что еще учась в университете этот абсолютно русский юноша настоял почти со скандалом на обмене паспорта и заставил паспортистку написать туда — еврей (по советским законам свою национальность каждый получающий паспорт может назвать по собственному желанию). Но в условиях советского антисемитизма, как правило национальности «еврей» разными путями избегали и уж всегда — в случае смешанных браков. Но среди родственников Кости не было евреев, вероятно, ни в одном колене.
Впрочем, лет через десять, в «Гласности» работал Митя Эйснер, который будучи немцем и с отцовской стороны и с материнской, глубоко оскорбил любимого отца, назвавшись в шестнадцать лет при получении паспорта — евреем. Поскольку Митя брюнет, да еще и слегка горбоносый, паспортистка не сомневалась, что он сказал правду. Это было поколение молодых людей, которые хотели быть с преследуемыми и угнетаемыми.
У Кости было еще одно замечательное качество — во все, что он делал, он готов был вложить все свои силы, все свое время, лишь бы результат был самого высшего, высочайшего качества. Когда я приехал, он по вечерам, кажется уже полгода делал большую деревенскую скамью в свой деревенский дом. Она уже была вполне готова на мой взгляд — из очень толстых, красиво подобранных досок, с замечательной красоты изгибом на спинке, уже отшлифована и почти отполирована вручную. Но Костя еще хотел что-то немного округлить. Смягчить какой-то рельеф, и считал, что ему нужно еще месяца два для завершения работы, а начал он полгода назад. Можно по разному относиться к такому отношению к результатам труда, можно считать, что с практической точки зрения они оказываются недостаточно значительными, но я понимал, что если лавка уцелеет еще двести-триста лет, люди не знающие кто ее сделал будут ею пользоваться и получать удовольствие.
В Щелыково Костя быстро нашел мне совсем новый большой, недавно построенный деревянный дом, в который владельцы почему-то так и не вселились. Цена меня устраивала, можно было переезжать и заводить деревенское хозяйство рядом с симпатичным Домом актера, но когда я вернулся в Москву, Тома, которая кажется готовилась к кандидатским экзаменам, категорически сказала, что доить корову она не будет. Другого источника молока, да и вообще еды в Щелыкове не было. Только хлеб туда, да и то изредка, привозили. Отведенные мне милицией два месяца жизни в Москве подходили к концу, а никакой дом не находился. И тут, кажется Лене Глезерову, кто-то сказал, что в Боровске на рынке висит объявление о продаже дома. Рисковать было нельзя, Лене, который во всем меня опекал, возился со мной, как с писаной торбой, я решительно сказал, что поеду туда для конспирации один и, действительно, пару раз проверив, что топтунов за мной нет, однажды уехал в Боровск. Нашел объявление, нашел женщину, продававшую небольшой дом с большим (15 соток) участком на берегу Протвы. Для такого небольшого — два окна на улицу — дом был дороговат, долго не продавался, поэтому мое согласие его сразу купить было приятным сюрпризом для владелицы. Но для меня просто подарком судьбы стало то, что ее племянником был майор милиции — зам начальника районного отделения. И потому через неделю, когда я опять-таки тайком приехал в Боровск и привез деньги, я не только получил расписку, но сразу же был отведен в милицию, где этот майор поставил мне штамп о прописке в купленном доме. Посмотрел на мою справку об освобождении, где ночью, наспех, в Верхнеуральске перепутали одну из статей УК, и вместо 1901 написали 191, то есть причинение физических увечий работнику милиции. Майор посмотрел на меня хилого, изможденного, едва держащегося на ногах и спросил с некоторой даже тоской:
- Ну что вы могли сделать работнику милиции?
Я честно объяснил, что здесь случайно перепутана статья УК — впрочем, поскольку у меня был надзор, вскоре в Боровск прислали документы из тюрьмы. Но всполошилось и местное КГБ — продажа мне дома в Боровске им не понравилась так же, как в Александровском районе.
И после этого полгода нотариус под разными предлогами отказывалась оформить покупку, к владельцам присылали все новых вдруг появившихся покупателей. Но владельцы были вполне приличные и с ними отказывались разговаривать и были моими неизменными наставниками в сложном огородном деле, а у меня в паспорте был штамп о прописке, то есть по закону я имел первоочередное право покупки дома. В конце концов после жалоб, написанных Софьей Васильевной Каллистратовой и каких-то писем в газеты им пришлось смириться и законным образом оформить покупку мной дома. О чем потом, конечно, пожалели.
Я уже упоминал, что с тяжкими поисками жилья вне Москвы я, вероятно, и не справился бы, если бы в большинстве из них со мной не ездил Леня Глезеров — приятель Миши Айзенберга и Саши Морозова. С Леней я познакомился у Миши во второй же вечер после возвращения в Москву, и он сразу же взял надо мной шефство. Был Леня, как и потом, тянувший всю организацию «Гласности» в последние самые трудные годы. Виктор Лукьянов, учеником по-видимому замечательного педагога и человека, о котором я слышал восторженные захлебывающиеся отзывы — жены, а потом и вдовы Юлия Айхенвальда, узника сталинских лагерей и автора замечательных воспоминаний «Дон Кихот на русской почве». Я о тюрьмах ничего не рассказывал, но Лене было очевидно, что нуждаюсь в постоянной помощи. Зато я сразу же спросил, где Варлам Тихонович Шаламов, с которым очень хотел обсудить свой тюремный опыт. Миша и Леня с Шаламовым знакомы не были, Саша Морозов помнил его слегка по вечерам у вдовы Мандельштама, но довольно равнодушно мне ответил, что давно о нем ничего не слышал. Но Леня Глезеров тут же обратил внимание на мой интерес, на мою просьбу узнать все что можно и через неделю сказал мне, что Юра Фрейдин по его просьбе, используя какие-то медицинские каналы, сказал, что Шаламов находится в Доме для престарелых, на улице Виллиса Лациса.
