Ко времени приезда в Москву я, кажется, все понял и о своих ошибках и о каких-то органических своих преимуществах. Начиналась совсем другая жизнь и в ней я уже больше не менялся. А потому, сильно забегая вперед, пожалуй, необходимо сказать, что опыт именно этого первого моего лагерного и тюремного срока определил всю мою дальнейшую жизнь. Причем из этих пяти лет особенное значение имела их последняя четверть — в Верхнеуральской тюрьме. Хотя на первый взгляд мое сопротивление в Ярославской колонии (речь идет, конечно, о голодовке) и в Верхнеуральске было примерно одинаково близким к смерти, одинаково мучительным и жестким, но смена десяти камер в Верхнеуральске была гораздо более важным опытом, чем странная пытка с голодовками в Ярославле.
Появился опыт понимания разного рода людей и провокаций — уголовных, тюремно-кумовских и гэбэшных — они мало по своей природе отличались друг от друга. Именно этот опыт помог мне в российской политической жизни понимать по малозаметным признакам то, что долгие годы оставалось непонятым другими — к примеру борьбу КГБ за власть в стране.
Тюремный опыт (и брезгливость) помогали мне не суетиться, стоять на своем месте, не искать выгодных политических комбинаций, не обманывать себя и других этими иллюзиями. На самом деле он был концентрированным, неизгладимым чувством собственного достоинства.
Верхнеуральский тюремный опыт помог мне остро чувствовать опасность, спас мне жизнь четыре или пять раз во время устроенных на меня позже покушений. К несчастью его нельзя передать другим, я не смог его передать своей жене, а потому он не помог спасти Тимошу.
И, наконец, и верхнеуральский и весь остальной тюремный опыт приучал ничего не бояться. Приучал к тому, что складывающиеся обстоятельства у тех, кто боится (иногда даже постоянно боится) зачастую бывают не легче чем у тех, кто казалось бы постоянно, но осознанно рискует, а результаты все же разные.
Ну и, наконец, это был незаменимый опыт борьбы в одиночку, как в тюремной камере, среди враждебной или равнодушной среды, что мне предстояло испытывать двадцать с лишним лет, сперва, как руководителю фонда «Гласность», а после его уничтожения — человеком абсолютно забытым по приказу КГБ, периодически осмеиваемым. Да собственно я и сейчас живу почти так же, даже когда все вокруг поумнели и повторяют то, что я делал и говорил двадцать лет назад. Но ведь никто не хочет вспоминать, что он делал и говорил в это время.
Москва, Боровск, «Бюллетень «В» и новый арест.
Мама привезла меня в нашу новую квартиру в Лосинке, где я успел переночевать лишь одну ночь — последнюю перед арестом и отсюда пошел в прокуратуру. Квартира была такая нищая, но все же хорошо , что я успел перед арестом внести за нее первый взнос — Тома с детьми, с Зоей Александровной вполне помещались в трех комнатах. Дети меня не знали, дичились, выглядел я, действительно, странно и страшно. Теща, которой и без того не нравилось, что обращаясь ко мне приходится говорить «вы» (как и я к ней обращался) по-моему в первый же ужин дала мне понять, что это квартира Томы, а я здесь так — из одолжения. Но в тюрьмах я привык не спорить по пустякам, тем более, что Тома этого не говорила, да и вообще я имел право прожить в Москве в лучшем случае месяца два до выезда за пределы Московской области. После тюрьмы очень многое приходится строить заново.
Тома мне рассказала, что месяц назад умер Игорь Александрович Сац, постоянно ей помогавший и, конечно, спасший мне жизнь. Впрочем, я о тюрьмах не рассказывал. Мама объяснила куда делась вся наша старинная мебель, кроме той, что продала Тома. Мама описывала, как судебные исполнители чуть не дрались друг с другом, совершенно ее не стесняясь - «Этот резной шкаф (моего прадеда Константина Ивановича) будет мне, а тебе тогда я отдам это большое старинное зеркало (из приданого моей прабабки Доры Акимовны)». Сказала, что ей то и дело напоминали - «Вы же видите, как хорошо мы относимся к вашему сыну — вы должны на него повлиять — мы же не конфискуем картины из вашей квартиры в Киеве».
Позвонил Саша Морозов, как выяснилось, ездивший с мамой и Тимошей ко мне на свидания, и предложил встретиться вечером на следующий день у Миши Айзенберга. С утра пришел Юра Шиханович, опекавший мою семью от Солженицынского фонда. Я уже знал, что он редактирует «Хронику» и когда вышел его провожать сказал, что хотел бы чем-то помочь — мне очень досаждало, что просидел пять лет «ни за что». Юра усмехнулся и ответил: – «Погуляйте хотя бы пару месяцев» — арест сотрудников «Хроники» казался и близким и неизбежным.
Очень важной для меня была поездка к Сацам. Постояли над кроватью, где умер Игорь Александрович. Я рассказал, что если бы не его звонок, мне бы прибавили новый срок, которого я не боялся, но в том состоянии, до которого дошел — не выдержал бы. Раиса Исаевна с большой обидой рассказала, что в «Бодался теленок с дубом» Солженицын не просто оболгал всю редакцию «Нового мира», но и очень пренебрежительно, мельком отозвался об Игоре Александровиче.
- А вы же знаете, как он влюблен был в Александра Исаевича, сколько сил отдал публикации «Одного дня Ивана Денисовича» и поддержке Твардовского в этом решении, да и разгром «Нового мира», увольнение Игоря Александровича были расплатой за поддержку Солженицына. А он так написал…
Я все это знал, кроме отвратительной книги Солженицына. Много раз слышал восторженные о нем отзывы Игоря Александровича. Не спорил, но принес часть «Колымских рассказов» Шаламова и для Игоря Александровича и для Твардовского. Да и сейчас не стал говорить, что мне всегда Солженицын был глубоко чужд. Раиса Исаевна предположила, что дочь Луначарского — Ирина Анатольевна, живущая в Киржаче, может помочь и мне там найти дом. Но потом оказалось, что Ирину Анатольевну это предложение мало заинтересовало.
Зато Юра Шиханович передал Томе, что Толя Марченко и Лара Богораз готовы помочь мне поискать дом в Карабаново Александровского района, где жили сами, а Толя еще и строил большой новый дом. Необходимость иметь хоть микроскопический, но собственный дом, а не снимать комнату у кого-то подтверждалась недавним опытом самого Толи, где квартирная хозяйка, вполне зависимая от участкового, охотно дала показания о нарушении им правил надзора.
У меня тоже, кроме запрета жить в Московской области на справке об освобождении стоял жирный штамп - «Подлежит документированию по месту прописки». Это и значило, что мне предстоит жить неизвестно сколько лет под строгим милицейским надзором — не выходить из дома ни рано утром, ни вечером, никуда не выезжать без разрешения из поселка, где буду жить. Но и в моем случае квартирная хозяйка если ей укажут, всегда может дать ложные показания. А это еще один срок — за нарушение правил надзора.
Но и в Москве за мной, как и до ареста, установили слежку. То ли действительно не понимали, что мне совершенно нечего от КГБ прятать. То ли в надежде хоть так меня додавить и чтобы я сам к ним пришел. Слежка была почти открытая, давящая. Когда мы с Томой вечером возвращались домой, какой-то мальчишка шел за нами, прячась в кустах вдоль тротуара. Меня откровенно сопровождали, как и раньше в метро. До поры до времени я делал вид, что слежку не замечаю, хотя как раз от давящей слежки еще до ареста научился уходить. В метро не появилось за пять лет новых видеокамер. Они по прежнему были только на кольцевых, но может быть на других станциях я их еще не умел заметить.
Представление о том, что дом нужно покупать, было. конечно, правильным, но у Томы на это денег не было, в Солженицынский фонд обращаться за помощью я не хотел — считал, что сам могу их найти. Мама уже уехала в Киев и дней через пять и я, как мне казалось удачно уйдя от слежки, съездил туда тайком на пару дней. Если московская квартира была ограблена дотла — были вывезены все книги, вся мебель, даже сперва - холодильник, оставив детей без еды, то в Киеве комнаты были не тронуты, несмотря на решение суда о конфискации. Может быть и впрямь хотели мне показать, что хотя бы сейчас, через пять лет, готовы не только все вернуть, но даже помочь мне во всем. Только я не был готов разговаривать с этой мразью ни пять лет назад, ни теперь. Из того, что оставалось в Киеве я не стал выбирать ни русскую классику, ни эффектные картины Богомазова и рельеф Ермилова, а взял, кажется, пять холстов — Гуро, Ларионова, небольшого Чекрыгина, совсем маленьких Малевича. Моргунова и десятка два листов акварелей и рисунков — Бакста, Чекрыгина, Суэтина, Клуциса. Продав в Москве незадорого (да я и цен никаких не знал) сценаристу Шлепянову рисунки Бакста, Чепрыгина, Суэтина и «Крестьянина» Малевича, деньги на дом я получил, но оказалось, что купить его совсем не просто.
