В день вынесения приговора меня перевели в новую камеру — «осужденку», где ждут вступления приговора в законную силу те, у кого уже прошел суд. На следующий день мне, наконец, дали свидание и мать мне сказала эту памятную фразу - «Ты же, вероятно, хотел, чтобы у тебя дочь родилась живой». Но я запомнил это свидание еще и по менее страшному, но все же важному поводу — моя мать, которая никогда не красилась — у нас даже в доме ничего такого не было почему-то пришла в этот день подкрашенной немного и в слегка нарядном платье. Я, помнится, еще подумал, что радоваться тут нечему, и только спустя пару месяцев понял, что это был то ли день ее рождения, то ли день ее ангела — 28 или 30 сентября.
Всю свою жизнь я никогда не забывал ни дня ее именин, ни своего (дня памяти Сергия Радонежского), ни других своих родственников. Видимо, несмотря на то, что внешне я сохранял полное спокойствие, в эти месяцы я испытывал не заметный для меня самого сильнейший стресс, заставивший забыть самые обычные вещи. И это тоже было уроком — понемногу я приобретал необходимый тюремный опыт.
Конечно, это был стресс, который я подавлял. Скажем, только спустя пару месяцев после приговора, я вдруг с совершенной ясностью осознал: все эти предложения о сотрудничестве, о даче и деньгах, все эти предложенные мне публикации в «Литературной газете» или допуски в архивы спецслужб — это же были предложения о свободе! Для меня, как потом я убедился, все это не было бы заманчивым. Но ведь за этим всем стояла возможность выйти из этого грязного, противного и гнусного тюремного мира, что рвется сделать, особенно в первые дни, каждый туда попавший, но я об этом тогда даже не думал, «не слышал» и уж тем более не обдумывал эти предложения.
Осужденка.
Теперь я был в новой камере, не зная случайная она или неслучайная, но в ней происходило слишком много событий, для обыкновенной камеры в довольно спокойной московской тюрьме. В ней была собрана часть тех, кто уже прошел через суд, написал кассационные жалобы и ждал, по преимуществу, в них отказа и вступления приговора в законную силу после его подтверждения следующей судебной инстанцией. У меня Верховным судом РСФСР. До кассации можно было ознакомиться и написать замечания на протокол судебного заседания. Как и следовало ожидать опытный секретарь суда (все же городской суд) не записал почти ничего, что имело значение для дела и потому мой приговор выглядел чуть более обоснованным, чем это было в суде. Впрочем, замечания к протоколу (мои и адвоката) хотя и прилагались к жалобе, но их, конечно, никто не читал. Потихоньку мне становилось ясно, что лагерный срок был мне определен во время следствия. Я только не знал на каком этапе — для этого более четко надо было понимать чего добивалась от меня гэбня. Как раз на «осужденке» я уже в ноябре понял, что забыл и о мамином и о своем дне ангела. Но приобрел еще один очень важный для меня в дальнейшем опыт.
В нашей камере почему-то было довольно много (человек пятнадцать из тридцати) совсем юных восемнадцатилетних мальчишек, осужденных еще на «малолетке», а теперь — в ожидании окончательного приговора переведенных уже как совершеннолетние на «взросляк». Мальчишки были в общем неплохие, севшие, в основном за коллективное изнасилование подруг. Чаще всего это не было результатом насилия, а их привычной и обыденной жизнью, встречами в каких-нибудь подвалах и внезапных жалоб что-то узнавших родителей девочек. Но были они, конечно, очень хулиганистые, легко поддававшиеся дурным влияниям и с внезапно появлявшимся инстинктом стаи. К тому же кто-то был из воровских семей, а в результате они очень любили рассуждать о «понятиях», с детскими преувеличениями того, что «за падло» или «не за падло».
Недели три отношения у нас были спокойные, но потом совершенно случайно кто-то из них меня из-за чего-то дернул, а я вместо того, чтобы жестко ему ответить, начал самым спокойным голосом пытаться его урезонить. Но это мальчишку только возбуждало, я не имея опыта, отложил книжку, которую читал и взывал к его здравому смыслу, но к мальчишке присоединился другой, потом третий и они снизу — я спал на верхнем этаже — уже с разных сторон начали дергать, кажется, мое одеяло, понемногу уже задевая и меня самого. Никаких счетов у нас не было, того, что постепенно растущая мальчишеская стая может быть опасна я еще не понимал, да и вообще в камере было еще человек двадцать людей постарше, вполне спокойных, один молодой инженер к тому же был очень силен и каждый день приседал по 150 раз на каждой ноге. Я надеялся, что кто-то меня поддержит и внизу шуганет мальчишек, но все молчали и ждали, чем дело кончится. Совсем обнаглев, уже пять или шесть мальчишек полезли на верхние шконки, чтобы уже быть рядом и дергали, даже толкали меня все сильнее и заметнее. Кто-то начал вырывать у меня книгу. И тут, для себя совершенно неожиданно, уже потеряв всякое самообладание, не думая, что они могут разбить себе головы, я внезапно разъярился, кому-то сам заехал ногой по голове, сбросил их всех на каменный пол, кто-то действительно разбил себе руки и ноги, слегка заканючил, но все совершенно успокоилось.
Это был еще один очень важный для меня впоследствии урок. Выяснилось, что я способен внезапно терять самообладание, впадать в бешенство и становиться опасным для окружающих. В уголовном мире это называется «душок» и людей с таким качеством обычно опасаются трогать — нельзя рассчитать, что можно ожидать от него.
Был во всем этом и еще один для меня урок. Немного погодя я спросил своего такого мощного соседа, одного слова которого было достаточно, чтобы ко мне никто не лез — почему вы ничего не сказали этим мальчишкам? - И он, просидевший уже больше чем я, и не в таких тихих отобранных камерах, сказал мне жесткую тюремную формулу: «Нельзя помогать тому, кто сам себя не защищает». И потом я не раз убеждался в ее справедливости. Помогая человеку, который не защищает себя сам, вскоре ты приобретаешь противника, или какую-то проблему — его используют против тебя другие, а он сам, по слабости, добра не помнит.
Вскоре ситуация относительной беззащитности у нас в камере опять возникла, хотя внешне все было тихо, а жертвой можно было назвать как раз недавнего малолетку. Их вообще часто у нас сменяли — приговоры быстро вступали в законную силу. Здесь это был какой-то очень наивный, крупный и симпатичный парень, который сам о себе рассказал не совсем безопасную в тюрьме историю. О том, как работая проводником в поезде выпивал, и часто с попутчиками, но однажды это были двое взрослых грузин, которые напоив его выбросили из поезда, и он пешком добирался до станции. Но вслушавшись в его рассказ, какой-то многоопытный торговец, уже четыре года жалобами задерживавший свою отправку в колонию, но, следовательно, уже четыре года гулявший по тюремным камерам, тут же к мальчишке пристал - «признайся, грузины тебя, пьяного, прежде чем выбросить — выдрали». Парень, как-то стесняясь, не очень активно от этого всего отказывался, и тогда торгаш (это была самая гнусная категория — из тех, кто был первый раз арестован — было очевидно, как они покупают себе дальнейшее пребывание в московском изоляторе, продавая все новых своих знакомых, да и, конечно, соседей по камере) перешел в атаку: «Значит у тебя уже есть опыт, в зоне тебе будет так хорошо — все тобой будут пользоваться и за это платить или делать тебе подарки, а чтоб тебе было легче, дадут тебе в рот». Наивный парень, видимо, этому верил, точнее стеснялся возразить сорокалетнему наглому мужику, который говорил о жизни в лагере, ему не известной и вызывавшей разнообразные страхи и надежды. Мальчишка не то что был согласен, но и не так активно, как требовали обстоятельства протестовал, почти не сопротивлялся.
Торгаш вслед за этим начал обрабатывать других малолеток - «вам надо попробовать, неужто вам жалко старого свитера для подарка». У мальчишек никакого не только опыта, но и интереса к этому не было, никого из них это не только не возбуждало, но даже не интересовало, к тому же они стеснялись этого подспудно, как понимали гнусного предложения. Торгаш поодиночке теперь совращал одного мальчишку за другим, почти насильно, выбирая из их мешков носки или перчатки «для подарка». И в конце концов собрал человек шесть, вместе с собой, свалил на шконку рядом с незадачливым железнодорожным проводником целую кучу, после чего они стали вокруг него. Я с верхней шконки услышал теперь только долгое пыхтение, мальчишки разошлись, но торгаш продолжал «воспитательную работу», явно переводя обман и насилие просто в быт. «Кто тебе понравился больше всех», - спрашивал проводника. – «Наверное — ты, быстрее всех было». Мальчишек явно это пока не интересовало. – «Но посмотри, какой был у тебя красавец — высокий, мускулистый». Но было ясно, что и практически изнасилованный парень ничего хорошего в этом не видел. Сперва казалось, что торгаш удовлетворял только собственные страсти, и все на этом кончится. Но не тут-то было.
