Клевета была очевидной, но добиться возбуждения уголовного дела я не смог, конечно.
Забавной оказалась и, как я считал, тайная моя поездка в Обнинск за продуктами — в боровских магазинах и даже на рынке не было ничего. Собак кормить было нечем. Мне самому какие-то продукты привозили из Москвы. Кто был со мной в автобусе я и смотреть не стал, но в Обнинске тут же обнаружил слежку и зайдя за угол дождался топтуна и сказал ему, что если он не отстанет или не станет незаметным, я зайду в отделение КГБ и напишу на него жалобу.
Но потом, уже без всяких оснований, осуществлявший за мной надзор (а его каждый год все эти три года продлевали) капитан милиции вдруг начал мне рассказывать, прямо меня еще не обвиняя, что как раз в тот день, когда я ездил в Москву, на улице возле Киевского вокзала была зверски убита женщина. А потом завершил свой рассказ вопросом:
- Ну почему вы не уезжаете? Ведь вам все здесь не нравится.
Я ответил - «ну почему ж — все, мне вы здесь не нравитесь».
Потом оказалось, что на такой же вопрос Толе Марченко он ответил примерно так же. Правда, была и разница в нашем к этому отношении. Я сразу же после возвращения из Верхнеуральска обнаружил в почтовом ящике письмо из Израиля с официальным приглашением всей нашей семьи (в том числе и моей теще Зое Александровне Кудричевой, которая была названа Зоей Абрамовной) срочно воссоединиться с истосковавшимися без нас в Израиле родственниками. Было ясно, что приглашает меня воссоединиться КГБ. В эти годы подлинные письма с приглашениями в Израиль советская почта никогда не доставляла. Тогда сами приглашение из Израиля стали передавать через голландское посольство, которое в условиях разорванных дипломатических отношений между СССР и Израилем, выполняло представительские функции. Но советский ОВИР начал принимать для оформления права на выезд только те приглашения, которые были в конвертах с печатями советской почты. У меня все это без всяких хлопот оказалось в почтовом ящике, но я совершенно не собирался уезжать. Я не зря много лет занимался эмигрантской литературой и знал, что эмиграция, если ты не спасаешь свою жизнь, совсем не обретение, а в лучшем случае — обмен каких-то достоинств и преимуществ на другие очень серьезные потери — языка, уклада, друзей и родных. В любом случае это жизнь, пусть в очень комфортабельном, но чужом доме, построенном не для тебя и не для твоих детей. И кроме того, мои взаимоотношения с советской властью еще далеко не были выяснены, и я был уверен, что из-за границы это делать трудно. Толя Марченко, в отличии от меня, готов был эмигрировать. Но он не соглашался врать, не хотел воссоединяться с мнимыми родственниками в Израиле, а хотел открыто, как политический эмигрант уехать во Францию или Соединенные Штаты. Но на это не были согласны те, кто нас выгонял — в первую очередь, конечно, Толю.
Но и нас с женой не оставляли в покое. Однажды, когда Тома вечером возвращаясь с работы проходила через узкую полоску сосен между нашим домом и автобусной остановкой, на нее напал сзади какой-то человек, повалил, начал душить. Но Тома не зря в молодости занималась спортом, она начала жестко от этого бандита отбиваться, а тут на шум подошли какие-то соседи, прогуливавшие собак. И нападавший убежал. Но вовремя схватки не только сбил, но и разбил у Томы очки, стеклами и бритвой, с которой он напал у нее были изранены руки. Боясь испугать мать, Тома зашла к нашей приятельнице, умылась, а потом вместе с ней вернулась, чтобы найти очки. Но кроме своих разбитых очков нашла военный билет, потерянный бандитом. Он оказался Шумским — капитаном милиции из 2-го отделения (гэбэшного, рядом с английским посольством), выпускником Высшей школы КГБ. Утром Тома пошла в милицию, с разбитыми очками, порезами на руках и военным билетом Шумского.
Следователь оказался и достойным и храбрым. Он сразу же ни с кем не советуясь произвел обыск в квартире Шумского, где был найден его костюм со следами Томиной крови, а так же его допросил и он почти во всем признался, кажется, даже в том, кем был послан. Но дальше все было гораздо хуже. Следователь был уволен, вещественные доказательства — костюм Шумского и протокол его допроса из милиции исчезли. Софья Васильевна Каллистратова, писавшая по Томиной просьбе жалобы, говорила, что это единственный случай в ее практике. Не раз бывало, что КГБ забирал материалы дела из милиции и уже больше их не отдавал. Но с наглым исчезновением вещественных доказательств из милиции она ни разу не встречалась. В этом случае КГБ не хотел оставлять следы даже в виде официального изъятия материалов. Потом Шумского судили за какое-то другое изнасилование, Томин следователь был свидетелем, но на работе восстановлен не был и ничто из его вещдоков найдено не было. Шумский получил четыре года и сразу же был освобожден. Был разыгран нехитрый спектакль с обычным маньяком.
Но хотя даже Томина мать Зоя Александровна уже готова была уехать в Израиль, мы с Томой подавать документы на выезд не собирались. Тамара, как и все мы, конечно не ангел во плоти, но человек высокого мужества и твердости.
Изредка приезжая в Москву я успевал навестить Шаламова (и безуспешно предупредить Сашу Морозова, что к нему опасно приводить слишком много посетителей), навестить Таню Трусову, а пару раз даже приехать в Карабаново к Толе Марченко и Ларисе Богораз. У Тани ее ученики, друзья и соседи жили ожиданием того, что всех их тоже в ближайшем будущем ожидает лагерь или тюрьма. Однажды я услышал упоминание о том, что они едят меньше, чтобы привыкнуть к тюремному недоеданию, в другой раз о знакомых, которые ночуют на балконе не для того чтобы укрепить здоровье, а чтобы привыкнуть к холоду в карцере. И делают это в результате каким-то совсем не безопасным образом. И я начал подробно объяснять, что непростую тюремную и лагерную жизнь лучше других выдерживают как раз те, кто хорошо питался на воле, у кого больше сил для этих испытаний, что люди недоедавшие дома, как правило, быстрее ломаются в лагере от недостатка сил. Примерно тоже повторил и о привыкании к холоду, которое на самом деле совсем особое занятие. Кажется, это подействовало. Хотя сама по себе эта среда русской интеллигенции, готовившаяся к тюрьме, видевшей в тюрьме единственный достойный для себя путь, была очень характерной в те годы. Изредка я бывал и у Иды Григорьевны Фридлянд — дочери историка Фридлянда, специалиста по французской революции, умершего в тюрьме на допросах. Шаламов считал такую смерть в тюрьме — спасением для человека. Братом Иды Григорьевны был писатель Феликс Светов, а мужем Иван Чердынцев — освободившийся уже после второго срока. В гостеприимном доме, одном из московских диссидентских домов того времени, нередко бывал приятель Ивана Венедикт Ерофеев, уже, кажется, написавший «Москва-Петушки», и сиявший ослепительной красотой ошеломлявшей всех его учениц Валера Сендеров, в это время он заканчивал работу над «Интеллектуальным геноцидом» - о том, как еврейских детей, в том числе его учеников в специальной физико-математической школе, как правило, не принимают в Московский университет, давая им или задачи имеющие два решения, а потому одно выбранное абитуриентом объявляется неправильным, или задания такие, которые оказались слишком трудными для академика Сахарова и возможно еще не имеющие известных решений. Наблюдал за нами у Иды Григорьевны официант из ресторана «София» Денисов, еще не заставивший уехать на Запад своими показаниями на Лубянке Георгия Владимова (московского представителя «Эмнести Интернейшенел»), ну уж тем более не ставший еще лучшим другом Леры Новодворской и основателем «Дем. Союза». Году в 1982-м была арестована жена Феликса Светова Зоя Крахмальникова — редактор и составитель подпольного православного журнала «Надежда», который к тому же типографским образом систематически печатался на Западе. Феликс к изданию журнала, кажется, отношения не имел, за свое несогласие с исключением Александра Солженицына из Союза писателей, да и постоянную поддержку Солженицына Феликса исключили из Союза писателей, но все же арестовывать его было не за что, хотя его деятельная защита жены не могла не создавать все новых и новых проблем. Феликс советовался со мной как себя вести, в том числе и со следователями Зои и я ему говорил, что, во-первых, ни в коем случае нельзя следовать советам многочисленных самиздатских рукописей «как вести себя на допросах» - их авторы, рассказывая вам о ваших правах, объясняя на что вы имеете право во время допроса, до него и после него исходят из одной очень опасной и ложной посылки, что следователь — человек, который сидит напротив вас за письменным столом такой же по сути своей человек, как и вы, он все поймет и все ему можно доказать. А исходить надо из прям противоположной посылки, что, когда этому якобы совершенно такому же человеку, как вы скажут, он перегнется через стол и вас задушит своими руками. И забывать этого не следует, так же как не попадаться на стандартные гэбэшные прокладки типа «ну, мы то с вами все понимаем» или даже «что Юрий Владимирович Андропов был бы так заинтересован в ваших советах». Кроме того, я говорил Феликсу, что очень опасно делать следователя своим личным врагом, хоть как-то его задевать или обижать, что для Феликса, пока он на воле, это еще не совсем так, но для человека уже находящегося в следственном изоляторе на практике приводит к тому, что сказав следователю, что он дурак, арестованный попадает в карцер с налитой по щиколотку на цементный пол водой и держит его до тех пор, пока он не получает туберкулез - «ты меня считаешь дураком, вот я тебе и ответил». К сожалению, сам я уже перед отправкой из калужского СИЗО в Чистопольскую тюрьму неблагоразумно и очень болезненно задел своего гэбэшного куратора и до сих пор не знаю случайно или нет меня в этапе едва не заморозили до смерти.
