Я все это понял очень рано, потому что писал жалобы соседям, используя слабые места в их приговорах, но никогда не интересуясь, что же было на самом деле. С меня вполне было достаточно того, что уже было известно следователям. Не знаю, откуда этому правилу — никогда и никому не говорить то, что его не касается научился Андрей Шилков, но мы с ним вполне понимали друг друга и никогда его не нарушали. Но когда в мае 1988 года гэбистами был убит наш печатник, оказалось, что я не знаю ни его имени, ни места работы — поиски людей рисковавших на случайных ксероксах печатать «Гласность» были делом Андрея и мы никогда с ним об этом не говорили.
После убийства говорить об этом тоже было бессмысленно — запуганная гэбистами вдова печатника во всем винила покойного мужа и нас и любую информацию о его убийстве назвала бы клеветой и выдумкой. А через несколько лет, когда она бы уже не так боялась, случилось так много всего, а потом и Андрей уехал в Израиль, а я так и не узнал фамилию первого убитого сотрудника «Гласности».
В этот раз в карцер ко мне неожиданно пришел начальник тюрьмы Кузнецов с парой каких-то сопровождающих — я так и не узнал кто из них кто. Кузнецов явно ожидал от меня жалоб, скорее даже просьб, но я опять, как месяцев шесть назад в больнице, сказал, что письма большей частью пропадают, а уж о бредовых постановлениях, по которым меня сажают в карцер, говорить можно только с прокурором. Но он у вас, вероятно, свой, а поэтому жалоб я пока не пишу. Кузнецов явно ожидал чего-то другого и по смыслу и по интонации, хотя бы вопроса - «Ну что вам от меня нужно, зачем привязались». После чего можно было начать объяснения.. но не дождался, неуклюже помялся в карцере и уходя сказал:
- Все это потом скажется на вашем здоровье.
Следующая камера была с двумя молодыми, довольно беспомощными зеками, одного из которых - Базилевского я даже помнил по сборке, когда нас привезли в тюрьму. Почему их посадили в малую неработающую камеру из явно положенных им рабочих камер, я не спрашивал, да и они явно не хотели рассказывать. Зато я узнал в подробностях, какой режим царит в рабочих камерах.
Оказалось, что все бригадиры с двумя-тремя помощниками, как правило, напрямую сотрудничают с оперчастью, а, главное, следят за неукоснительным выполнением нормы выработки. Производственные показатели и, видимо, связанные с этим доходы очень важны для тюремного руководства. При этом нормы (мне рассказывали о шитье брезентовых рукавиц) очень высоки и трудны даже для молодых людей, которые и попадают сплошь на усиленный режим. От выполнения (а в лучшем случае и перевыполнения) нормы выработки зависит и величина ларька, возможность покупки хлеба, маргарина, карамели, сигарет «Дымок». А Верхнеуральск был голодной тюрьмой, самой голодной из всех СИЗО, тюрем и пересылок, которые я встречал. В ней и без того жалкий тюремный рацион был уменьшен примерно на треть — вместо баланды давалась прозрачная, розовая — видимо подкрашенная свеклой вода, в которой плавал один маленький кусочек картошки. Это и без того было очень тяжело для молодых людей, но если их еще и заставляли ежедневно тяжело работать — еда становилась основным, хотя и дополняемым безмерной жестокостью средством воспитания.
Когда в камеру попадал новичок ему первые два дня все объясняли и выполнения нормы еще не требовали. Но если он не выполнял ее и на третий день, его жестоко били. Если он и в четвертый день не выполнял нормы, а бывали и нередко такие, кому она просто была не по силам, рядом с его местом ставили швабру. Это было последнее предупреждение. Если он и теперь не сдавал к концу дня норму, его насиловали. Недели через две администрация об этом «случайно» узнавала и если он по-прежнему не мог выполнить норму (некоторые выполняли и оставались, но уже совсем на другом положении) их куда-нибудь переводили, чтобы не понижался заработок всей камеры.
Кроме этого познавательного рассказа в этой камере была и еще одна, до конца не понятная мне история.
Однажды третьего нашего соседа куда-то, кажется к врачу вызвали, за это время приехал баландер и после того, когда Базилевский получил свою миску я встал около кормушки, ожидая и своей и для отсутствующего соседа. И тут этот хорошенький рыженький мальчик присел под дверью и начал тереться своей стриженной головой о мои руки лежавшие на кормушке. Миски с едой я получил и очень рассердившись стал ругать мальчишку:
- Я тебе помог на сборке, а ты так мне за это платишь. Пойди, скажи куму, что ничего у тебя не вышло.
Я был вполне уверен, что это провокация, и что развлечения не такие редкие в тюрьме для меня кончатся или уголовной статьей или бесконечным шантажом. Мальчишка пытался меня уверить, что это он сам, что он не от кума, но меня не убедил.
Опять начались мои двадцать дней в камере, опять меня обвинили в том, что я был невежлив с охранником, которого я даже не видел и не слышал, и я опять оказался в карцере.
Кто были мои новые соседи я уже и не помню толком. Был, кажется, один совсем юный сван, сидевший за изнасилование. Оправдывался он очень забавным образом:
- Я ей сказал идти за мной в пещеру, а она и пошла, как медвежонок. Кто ее заставлял?
Помню только, что мне рассказали о том, какой была голодовка два месяца назад. Всю тюрьму ворам поднять не удалось — уж слишком много было совершенно подчинившихся администрации рабочих камер и абсолютно зависимых камер с кумовскими и опущенными. Тем не менее около трети большой тюрьмы голодовку поддержало, и уже на четвертый или день приехала комиссия, уговорившая голодовку прекратить. И кажется, администрация стала потише, хотя никто не был уволен, или хотя бы переведен из Верхнеуральска. Непосредственных убийц судили в Челябинске и те, если сначала говорили о договоренности с оперчастью, то теперь все отрицали.
Этот рассказ соседи дополнили откуда-то им известным слухом о том, что тюремное начальство все же раздражено и собирается вывозить из тюрьмы воров и меня вместе с ними. Называлась даже тюрьма — в Ивано-Франковске. О том, какая это тюрьма я ничего не знал, хотя было очевидно, что нелегкая, если туда переводят из Верхнеуральска, но сам этап через весь Советский Союз в другое время меня бы настораживал, но не сейчас. Теперь я был уверен, что я — крытник, да еще с двумя крытыми и, главное, некоторым опытом в любой общей камере или, если окажусь, в общей выгородке столыпина ничего кроме почтительного уважения не встречу. Будут мне отдавать лучшую еду и может быть даже собирать необходимые вещи. К крытникам остальные зеки относятся с неизменным уважением (не просто так отправляют в крытую) и даже с заметным опасением. Зеки с опытом крытой тюрьмы кажутся им слишком коварными.
Тем не менее в следующей камере я сделал от самонадеянности ошибку, схожую с той, что сделал будучи с особняками в этапе. И причины были те же — расслабился в спокойной камере с приятными соседями. В карцере в этот раз меня трижды подкормил охранник. Его завтрак для меня, привыкшего к тюремному голоданию был уже серьезным подспорьем.
В новой камере были два рослых молодых парня, судя по их рассказам сидевшие практически ни за что — на усиленном режиме такие приговоры не редкость. Оба были участниками каких-то драк, где их назвали виновниками и зачинщиками, а судя по их добродушному характеру вряд ли это было в действительности. Обо мне они мало что знали, тоже с интересом слушали, но явно очень страдали от недоедания. Почему-то у них не было ларьков — вероятно, с ними не могли справиться в рабочих камерах и заработанных в тюрьме денег у них не было, а только по таким можно было заказать ларек. Сидеть мне с ними было так легко и приятно, как ни в одной камере в Верхнеуральске, и я слегка расслабился, чего допускать нельзя ни в одной тюремной камере, какой бы она не казалась безопасной..
Я всегда отдавал соседям махорку. В тюрьмах сверх всякого ларька полагается раз в десять дней пачка махорки, но я сразу же, когда попал в тюрьму, бросил курить. Мне это было легко — у меня ни к табаку, ни к спиртному нет привыкаемости. Но у меня регулярно из каждого полученного из дома письма появлялась и вторая вещь для раздачи соседям. В тюрьмах очень ценились блестящие цветные ламинированные открытки, в особенности если они были с портретами молодых актрис, продававшиеся, да и то лишь изредка, только в Москве. И жена и мать мне их находили, вкладывали в письма, и я охотно раздавал их соседям. Впрочем, в Верхнеуральске на обысках, которые у меня происходили при каждом внедрении в карцер, отбирали из вещей буквально все и потом все это куда-то пропадало. В результате у меня уцелело заявление: «Начальнику СТ-4 майору Кузнецову
