Я попробовал сказать:
- Дам адрес, напишите жене и она пришлет какие-то деньги.
- Не надо.
Однажды я его не то что обидел, но заметно огорчил. Он попросил сочинить стихотворное поздравление с днем рождения. Не сказал для кого. Я придумал три-четыре стихотворных строфы, но решил, что умеренное использование тюремного жаргона будет для него близким и привычным, но он мне сказал:
- Я не этого хотел — обида была в его голосе.
Я предложил переделать, но он сказал - «не надо».
Небольшой запас сил, благодаря паре завтраков, очень мне пригодился в камере. Впервые я оказался с откровенно опасным соседом, явно получившим заказ задавить меня из оперчасти, хотя и изображавшим из себя необычайно авторитетного члена воровского мира. Еще не вора, но почти. Но оперативники его посылавшие, да и он сам уже явно преувеличивали мою неопытность. Из разговоров и в Ярославской тюрьме и в больнице я уже знал, хотя и не встречал этого, что длинная царапина во всю щеку — мета для тех, кто на воровских разборках признан серьезно нарушившим понятия. Еще не опущенным за это, но уже отмеченным для оценки следующего и последнего нарушения. Сосед мой сразу увидел, что я смотрю на его царапину и нервно засмеялся:
- Что думаешь, скажу как все, что это кот поцарапал? Меня отметили за беспредел в камере, но это было давно и все забыто.
Я знал, что такая царапина не забывается и это навсегда, но не спорил. Но соседа — он был невысоким но мощным армянином из Средней Азии — этот, почти первый наш разговор очень распалил. Опыт и уголовный и лагерно-тюремный у него явно был очень большой и сперва, чтобы убедить меня в том, что он не фуфлыжник, то есть не отдавший картежный долг, развлекал меня рассказами о том, как проиграв все ставят на кон свое ухо и если проигрывают, то ухо отрезают. Но поскольку человек без уха, хотя и не фуфлыжник, но человек меченый, безухий старается как может ухо свое отыграть и если это ему удается носит ухо всегда с собой, за поясом. Но это в основном в Средней Азии. И теперь я уже не вполне уверен, но мне кажется, что в Челябинской пересылке я и впрямь с удивлением увидел кого-то безухого.
Второй длительный его рассказ был не то что хуже, но конкретнее потому что касался молодого довольно безобидного осетина, с которым я был в одной камере два месяца назад. Мне он жаловался, что на всю Осетию теперь не осталось ни одной мечети. Но оказывается после меня к осетину посадили нынешнего моего соседа и он мне рассказывал, явно стараясь запугать меня, как он его затравил, постоянно доказывая, что в каждом его слове и действии он всегда неправ, всегда нарушал воровские законы и вообще ему не место среди правильных зеков и в правильной хате. Осетин был довольно тихий, возражать его агрессивному напору не умел, правда, из камеры ломиться не стал, но затравлен был так, что сам лег к двери на матрац. А в этот день их повели в баню, осетин вымылся и сам склонился и сказал - «еби».
- Вымытый, прямо белый лебедь. Но я ничего делать сам не стал, - найдут его земляки и убьют — только провел ему по губам …..
Весь этот рассказ был о явном и наказуемом в тюрьме беспределе — опустил на самом деле ни в чем не повинного парня. Но, главное, он и со мной пытался говорить точно так же. Ловил на каждом слове, все переиначивал со всем своим агрессивным напором. Постоянно возражать ему у меня сил не хватало и казалось, что он почти во всем оказывается прав. Я вторично, после Ярославской зоны, имел дело с уголовником, который используя только слова пытается добиться над тобой серьезного преимущества. Все тот же завет Конфуция - «Бойся людей, стремящихся сделать тебя виноватым».
Но, во-первых, то, что действовало на осетина, на меня так не действовало — я был и старше и спокойнее. И, во-вторых, не знаю уж как это выяснилось в соседнем с нами тройнике сидел то ли один, то ли оба вора. Когда мне совсем споры надоедали, я говорил армянину - «постучи к соседям и посоветуйся, кто из нас прав». Он всегда отказывался и уже одно это — отказ посоветоваться с вором — был серьезным минусом в жизни по понятиям. Но тут, видя, что затравить меня на словах никак не удается, однажды он довольно сильно меня толкнул. Ответить литому молодому парню я не мог — в это время и ходил довольно плохо, началась бы драка с заранее известным исходом, которой он и хотел. Но тут я сам постучал к соседям, которые тоже знали, что я рядом, рассказал о наших спорах и о том, что армянин лезет в драку. Мне было сказано - «отбиваться надо» и без того после первого карцера сидел в камере неизвестно с кем — оказалось, что мне они тоже все считали и попросили к кружке соседа. Уж тут отказаться он не мог и того, что он услышал было достаточно для того, чтобы он вообще замолчал. По-видимому, такой результат оперчасть не устраивал, но к этому времени завершались мои двадцать дней в камере и опять под каким-то выдуманным предлогом меня посадили в карцер.
Вел меня какой-то пожилой охранник, явно желавший со мной поговорить и развлекавший рассказом о том, как спас из хаты совсем уже готового для изнасилования зека.
- Они его травят все вместе ставят ему в вину то одно то другое и считают, что никто их не слышит. А я в тапочках, нарочно глазок если и приоткрою, то на полсантиметра, так, чтобы никто не заметил, и за ними слежу. Загнали уже человека под шконку, уже кто-то к нему готовому туда полез, а тут я зову напарника, открываем дверь и вместе с ДПНТ (дежурный помощник начальника тюрьмы — С.Г.) уже выбравшегося из-под шконки парня для начала убираем в пустую камеру.
Кроме характерности и редкого в тюрьме доброжелательства, которым охранник, понимая его редкость, явно гордился, в этом рассказе было очень важное, не всеми понимаемое, но потом просто врастающее в сознание свойство тюрьмы. Ее железные двери в камерах служат мощным резонатором, усиливая для подошедшего охранника все звуки в камере, вплоть до самого приглушенного разговора. В результате самая частая провокация оперчасти, когда хотят уничтожить тюремную репутацию особенно неподдающегося зека для начала состоит в поручении охраннику внимательно прислушиваться к разговорам в тройнике, куда посажены два особенно неуступчивые, а потому пользующиеся в тюрьме уважением зека. Если они недостаточно опытны, а на усиленном режиме это вполне возможно, в конце концов один другому скажет что-то доверенное — или по своему делу, чего нет в приговоре, или об отношениях (или замысле) в камере, где сидел до этого. Дальше уже все очень просто. Вызывают слушающего из камеры под любым предлогом, чем бессмысленнее, тем лучше — неправдоподобно будет выглядеть попытка оправдаться. А еще через неделю — того, кто доверил соседу секрет, но его уже прямо — к куму (начальнику оперчасти). Там пытаются добиться от незадачливого болтуна большей покладистости и как бы между прочим упоминается доверенный соседу секрет. В камере начинается выяснение отношений - «кум знает то, что я никому кроме тебя не говорил,не зря же тебя неделю назад дергали к куму» - «Да не был я у кума — меня водили в санчасть» - «Ну да, сам не просился и вдруг им захотелось» - «Да, я сам удивился».
Но тут уж, если не знать свойств железной двери и не иметь жесткого правила — никому не говорить то, что его не касается — оправдаться невозможно. После драки по соседним камерам передается информация - «Такой-то кумовской». И его репутация в тюрьме уничтожена. Теперь ему остается только тихо сидеть в самой покорной рабочей камере. Поэтому опытный зек и в тюрьме и в зоне очень настороженно и недоброжелательно относится ко всякому, кто начинает делиться с ним неожиданными секретами. «мне этого знать не надо. Ты что — свободные уши нашел», понимая, что излишнее знание увеличивает у него возможность случайных или намеренных неприятностей.
В условиях полицейского государства случайности могут быть и другие, к примеру, подслушанный тайным микрофоном разговор дома или на улице. А в результате без нужды показанный тайник с «сам» — или «тамиздатом», к которому сразу же идут во время обыска следователи, приводит к подозрениям в отношении того, кто о тайнике знал. Впрочем, в диссидентской среде, хоть и было несколько таких вполне очевидных провокаций, они не работали из-за того, что слухов, сплетен, подозрений и домыслов было так много, что провокации терялись среди них.
