Сэнди одновременно польстило и возмутило то, что ее тоже не оставили без внимания. Она сразу же узнала себя по непокорным кудряшкам в карикатурной прическе, преувеличенно заостренному подбородку и внушительной родинке над полной верхней губой. Тонюсенькое туловище облегало длинное бесформенное платье, тонкие ручки с костлявыми пальцами были вздернуты вверх. «Неужели они такой меня видят?» — думала она, посмотрев на заинтересованные лица своих учеников. Костлявой неряшливой старой каргой?

Неужели такой видел меня и Ян?..

Ее взгляд скользнул на следующую страницу, где неряшливая старая карга сражалась с амазонкой, в которой без труда можно было узнать Кэрри Фрэнклин по гигантским грудям, распущенным светлым волосам и высоченным каблукам. На заднем плане красовалась безобразно толстая девица, лившая слезы и таращившая глаза в тщетной попытке запихать в свой разинутый рот целую курицу. На следующем рисунке была одержавшая победу амазонка, поднимавшая высоко над своей вьющейся светлой гривой мужчину с огромным членом, и погрузившую каблуки в бесформенную массу у своих ног, похожую на ту самую повергнутую в прах каргу. А девочка-толстуха уже тянулась за второй курицей, которая была на этот раз живой и отчаянно махала крыльями.

Сэнди закрыла блокнот и, ни слова не говоря, вернула его Грегу. У нее бешено колотилось сердце. «Главное — сохранять спокойствие», — думала она, несмотря на отчаянное желание закричать или разрыдаться.

— Таня, — сказала она, резко повернувшись к одной из самых красивых учениц школы Торранса. — Может, мы тебя послушаем? — Сэнди выдавила улыбку, радуясь тому, что голос ее не подвел.

Таня Мак-Гаверн встала. Она, Джинджер Перчак, сидевшая через две парты слева, и отсутствующая сегодня Лиана Мартин, обычно занимавшая место прямо за ней, были самыми популярными девицами в школе. Мальчики изо всех сил добивались их внимания и благосклонности. Другие девушки копировали их прически, одежду и поведение. Даже рассудительная семнадцатилетняя дочь Сэнди, Меган, совсем недавно попала под власть их чар. Дома только и слышалось: Таня то, да Джинджер это… Сэнди с содроганием ждала того момента, когда Меган потребует купить ей футболку с надписью «Шевелись, сука!» вроде той, в которой была вчера Лиана. «Куда только смотрят родители?» — в который раз подумала она.

— Миссис Кросби, к сожалению, я не удосужилась сделать запись в своем дневнике.

Сэнди кивнула, признавая свое поражение:

— Ладно, Таня. Садись. Жаль.

Девушка немедленно села.

— Ну что ж. Судя по всему, вам всем предстоит сегодня веселая ночь, — объявила Сэнди. — Кроме двух дополнительных записей в журнале, которые вы сдадите мне завтра в начале занятия, мы проведем зачет по первой главе «Плачь, любимая страна».[8] Все, кто не явится или не выполнит задания, получат ноль.

До стола Сэнди докатилась мощная волна стонов.

— А если мы заболеем? — прохныкал кто-то с задней парты.

— Постарайтесь не заболеть.

— А если мы возьмем справку у доктора Кросби? — спросил Джой Бэлфор. И снова последовал взрыв смеха.

По счастью, как раз в это время прозвенел звонок. Ученики немедленно повскакивали с мест и ринулись из класса. Сэнди стояла на месте, думая только о том, как бы не рухнуть без чувств до того, пока они все не разбегутся.

— Таня, — выдавила она, когда девушка проходила мимо.

— Да, миссис Кросби? — оглянулась та.

— Сообщи Лиане про домашнее задание на завтра, ладно?

— Конечно, миссис Кросби.

— Грег. — Сэнди настигла его уже у двери. — Можешь задержаться на пару минут?

Грег попятился от выхода, медленно возвращаясь в класс.

— Догонишь меня потом, приятель, — сказал Джой Бэлфор выходя и подмигнул Сэнди. — Не сердитесь на него слишком.

— Простите меня за эти рисунки, — начал Грег. — Вы же понимаете, что мне не хотелось, чтобы они попались вам на глаза.

— Тогда постарайся в следующий раз оставить их дома.

— Да, мэм.

— Кроме того, по окончании школы я бы посоветовала тебе поступить на факультет живописи, — продолжала Сэнди. Грег посмотрел ей прямо в глаза. — У тебя явно талант. Настоящий талант. Его следует развивать.

— У нас все в роду фермеры, миссис Кросби, — ответил Грег, покраснев от удовольствия, но тут же отмахнувшись от комплимента. — Не думаю, что моему отцу понравится, если я буду зарабатывать себе на жизнь, рисуя карикатуры.

— И все же об этом все равно стоит подумать…

— Мы как-то не привыкли думать, — с усмешкой произнес Грег и направился к выходу.

— Грег?

Он снова остановился, развернувшись на каблуках своих изношенных ковбойских ботинок.

— Будь с Далилой помягче, хорошо?

Красивое лицо Грега вновь расплылось в лукавой ухмылке. Дверь класса открылась, и Грег Уотт исчез в ярких утренних лучах.

Шериф Джон Вебер сидел за массивным дубовым столом в своем кабинете, откинувшись на спинку неудобного темно-зеленого кожаного кресла. Кресло было неудобным по двум причинам. Во-первых, этот изящный итальянский дизайн, выбранный его женой Полин, оказался совершенно несовместим с его массивной американской комплекцией. (В нем было шесть футов пять дюймов росту и почти центнер весу,[9] и хотя он и хвастался когда-то, что весь его вес сплошная мышечная масса, но это было лет десять назад.) Во-вторых, несмотря на превосходные новые кондиционеры, установленные в этом ветхом здании, и почти ледяной холод, зеленая кожа кресла умудрялась каким-то образом прилипать к спине. Стоило ему пошевелиться, и она отклеивалась от рубашки, как пластырь, оставляя морщины на выстиранном бежевом хлопке. Поэтому вид у Джона был всегда не совсем опрятный. Жена ворчала, что это дает повод думать, будто она забыла, как обращаться с утюгом. «Люди, наверное, думают, что я целыми днями валяюсь в постели, пью кофе и смотрю телевизор», — пожаловалась она как-то. Это прозвучало бы смешно, не будь эти слова зловеще близки к истине. Потому что Джон Вебер мог с полной уверенностью сказать, что все шестнадцать лет их брака его жена только тем и занималась, что валялась в постели, пила кофе и смотрела телевизор.

Глядя в широкое окно слева от себя, Джон гадал, как бы ему подольше задержаться на работе. Почти все остальные уже ушли, потому что с наступлением темноты в Торрансе никогда ничего не происходило, разве что случалась автомобильная авария или драка. Сейчас уже почти шесть, и если он застрянет здесь на час-другой, то, весьма вероятно, будет вознагражден за свои дневные мучения великолепным закатом. А Джон любил смотреть на закат. И не только потому, что у него щемило сердце от болезненной красоты оранжево-розово-желтой бриллиантовой россыпи на бирюзовом небе, но и потому, что ему нравилась та четкость, с которой осуществлялся этот процесс. Сорокапятилетний Джон Вебер, последние двадцать лет разгребавший чье-то дерьмо, глубоко ценил опрятность, точность и аккуратность.

Хотя, конечно, если он задержится здесь дотемна, то потом ему снова придется выслушивать нескончаемые тирады Полин о том, что его никогда не бывает дома и что он вечно торчит на работе. Неужели ему не хочется побыть с ней? Неужели не хочется пообщаться с родной дочерью?

На первый вопрос он с легкостью бы ответил «нет». На второй он бы ответил то же самое, хотя уже не с такой уверенностью. Как ни мучительно было Джону Веберу это признавать, но он не особенно сильно любил свою жену и их единственное дитя. Но если еще можно допустить неприязнь к женщине, на которой ты женился лишь потому, что был слишком пьян и беспечен, чтобы подумать, к каким последствиям может привести спонтанный секс, то неприязнь к собственной плоти и крови — совсем другое дело. Их дочери Эмбер,[10] названной так по цвету вина, которое они пили в ночь ее зачатия, было уже шестнадцать лет, ростом она вымахала почти до шести футов. Эмбер могла бы производить довольно внушительное впечатление, не будь она до ужаса тощей, причем тощей до такой степени, что кости выпирали буквально отовсюду. Было просто страшно смотреть на этот ходячий скелет. Поэтому Джон и старался по возможности видеть ее реже. Не так давно она с плачем выбежала из комнаты, поймав выражение брезгливого ужаса в его глазах. Прошло уже несколько месяцев, а он до сих пор не мог избавиться от чувства вины.