— У нас нет диетической колы, — вру я, задвинув банки подальше к стенке холодильника. — Как насчет джин-тоника?

Она, кстати, была алкоголичкой.

— Было бы неплохо, — отвечает она, и, пожалуй, это самое лучшее, что она сказала мне за много лет.

— Я сделаю, — отвечаю я, доставая из холодильника бутылку тоника, нахожу в шкафчике под раковиной джин и со знание дела смешиваю напитки.

По дому были вечно разбросаны всевозможные таблетки. Порывшись в кухонных ящиках, я нахожу старый пузырек с перкоданом, разминаю шесть оставшихся таблеток и вытряхиваю их в джин-тоник. Для отрицательного воздействия на сосуды ее головного мозга. Потом возвращаюсь в гостиную и передаю ей стакан.

— Как долго, — говорит она. Ни тебе «спасибо», ни «очень мило с твоей стороны».

— Пожалуйста, — отвечаю я, глядя, как она залпом выпивает полстакана.

— Неплохо, — говорит она, делая еще один глоток. Потом откидывается на спинку дивана и замолкает, очевидно, о чем-то задумавшись. Сделав очередной глоток, она корчит гримасу и ставит стакан на пол.

— Что-то не так?

— Горький.

— А разве он не должен быть горьким?

— Тоника слишком много.

— Давай добавлю джина, — любезно предлагаю я.

Она смотрит на почти пустой стакан и вскакивает на ноги.

— Нет, не нужно. Мне пора идти.

— Может, посидишь еще немного? — предлагаю я самым своим смиренным тоном. — А то мы почти и не разговаривали в последние дни.

— А ты хочешь поговорить? — Она удивлена и даже, кажется, немного польщена.

— Как продвигаются твои дела? — спрашиваю я.

— Как у меня продвигаются дела? Это еще что за вопрос?

— Как твоя работа в банке?

Тут она издает какой-то кудахтающий звук и у нее опускаются уголки губ.

— Ужасно. Если б Эл не был таким идиотом и хоть что-то смыслил в финансах, я сейчас была бы на его месте. Так, мне пора наводить красоту.

— Ты и без того красивая, — с трудом произношу я, чуть не подавившись собственными словами.

Она улыбается и приглаживает свои влажные волосы.

— Спасибо, очень мило. — Она наклонилась, чтобы поцеловать меня в лоб. — Ой, — говорит она, притронувшись к голове туфлями, которые держит в руках.

— Что такое?

— Что-то у меня сильно голова закружилась.

— Может, тебе присесть?

— Нет, все нормально. — Она сделала несколько шагов к выходу и остановилась. Ее шатало из стороны в сторону.

— Давай я тебя довезу, — предложил я.

— Не говори ерунды, я в полном порядке. Просто очень резко поднялась с дивана, только и всего. — И она потянулась к дверной ручке, промахнувшись на несколько дюймов.

Я уже стоял у нее за спиной.

— Слушай, у меня все равно через полчаса встреча. — Это была очередная ложь, потому что никакой встречи у меня не намечалось. — Давай ты подвезешь меня до своего дома. Я хоть тебя проконтролирую…

Она не соглашалась, но и не возражала, когда я открывал дверь и провожал ее к темно-зеленому «бьюику». И если уж придерживаться мельчайших подробностей, она скинула с локтя мою ладонь и не позволила мне открыть ей дверцу машины.

— Что это ты делаешь?

— Хочу тебе помочь.

— Тогда не мельтеши!

Всю дорогу до ее дома мы ехали в тишине, нарушаемой ее все более неровным дыханием. Я пристально следил за тетей и за дорогой, боясь, как бы она кого не сшибла — мне еще и поэтому захотелось ее проводить. Погибнуть должна она, а не невинные люди.

Но это было тогда. Сейчас — другое дело.

К тому моменту, когда она подъехала к своему маленькому деревянному домику с ярко-красной дверью и облупившейся краской, она окончательно раскисла и с благодарностью приняла приглашение проводить ее в дом. Даже разрешила донести ее туфли.

— Прямо не знаю, что это со мной такое, — бубнила она. И добавляла, уже в упрек мне: — Наверное, тоник был какой-то не такой.

Входная дверь сразу же вела в гостиную, обставленную ультрамодной дрянью с острыми углами и немыслимой конфигурации. Главным образом красного цвета. Она любила все красное.

— Тебе лучше ненадолго прилечь, — сказал я, когда мы проходили через крошечную столовую к крутой лестнице возле кухни. Наверху располагались две маленькие спальни и ванная комната, и я знал, что если не там, то уж в кухне я наверняка найду все необходимое.

— Минуточку, — говорю я, когда мы доходим до верхней площадки.

— Что? — И в интонации, и в брошенном на меня взгляде читался одинаковый упрек.

— То самое, — просто ответил я и изо всех сил толкнул ее.

Все произошло слишком быстро, я даже почти ничего не успел рассмотреть. Поэтому мне пришлось натренироваться, чтобы замедлить падение. Я нажимаю у себя в голове кнопку замедленного просмотра и наслаждаюсь тем, как она отлетает назад, задрав ноги и раскинув руки, как крылья, как плюхается спиной на тонкую красную дорожку, доходящую до середины жесткой деревянной лестницы, и как ее туловище отскакивает от стены и ступенек, пока она не приземляется на пол, запрокинув над головой руки и некрасиво раскинув ноги, так что из-под голубого льняного сарафана показались белые трусики.

Когда я спустился к ней, она стонала находясь в полубессознательном состоянии. Из левого ее уха сочилась кровь, а глаза бешено вращались в орбитах. Я понимал, что действовать надо быстро, потому что в любой момент она могла очухаться, поэтому торопливо снял с ее ног бежевые сандалии и надел ей на одну ступню ее черную туфлю на шпильке.

— Не следует носить такие высокие каблуки, — язвительно заметил я. — Ты разве не знала, что это — верная смерть?

Другую туфлю я швырнул об стену. Оставив царапину на белой краске, она отскочила, запрыгала по лестнице и приземлилась на пятой ступеньке от пола. После этого я помчался наверх и поставил ее сандалии в шкаф. И здесь нашел именно то, что мне было нужно, — большой полиэтиленовый пакет. Пакет, где лежала пара черных шелковых брюк, которые она недавно забрала из химчистки и, видимо, собиралась надеть на свидание. Сорвав пакет с вешалки и убедившись, что он не порвался и нигде не валяются кусочки полиэтилена, я вместе с ним вернулся к тете. Она лежала с закрытыми глазами, когда я поднял ей голову и начал осторожно просовывать ее в пакет.

И вдруг она широко распахнула глаза.

— Что ты?.. — лопотала она, но уже в следующую секунду пакет закрыл ей нос и рот. Она уже ослабела и была фактически при смерти. Думаю, она все равно бы умерла и без пакета, но нельзя было оставлять ей шанса выжить до приезда кавалера. А вдруг он успел бы отвезти ее в больницу и тем самым спас бы ей жизнь. И разрушил бы мою.

Поэтому я крепко держал ее за голову, чувствуя, как она дергалась, и глядя, как медленно сдавались ее легкие и с каждым мучительном вдохом все больше округлялись глаза. Во всяком случае, мне очень хочется надеяться, что она испытывала мучения. Фактически остановив ее сердце, я все же выждал еще пять минут, и только потом осторожно снял пакет и собственноручно закрыл ей глаза. Я знал, что все решат, будто она споткнулась на лестнице на своих нелепых шпильках и погибла в результате падения. Все ведь знали, что она любила пропустить днем рюмочку-другую, поэтому никто не стал бы копаться в причинах падения.

Все тайное стало явным — так, кажется, говорят?

Да, копаться никто и не стал. Смерть быстренько классифицировали как несчастный случай, а шериф, из уважения к моей семье, решил не производить вскрытия. Какой смысл ее резать? Всем и так ясно, что произошло. Зачем еще больше всех растравлять? Таковы радости жизни в мелких городишках. И радости смерти.

Мы похоронили ее рядом с дядей. Все горевали, включая, разумеется, и меня. По-моему, мне даже удалось выдавить из себя несколько скупых слезинок.

Вот так. Один-ноль. А теперь я нажимаю на ускоренную перемотку и возвращаюсь в настоящее, к еще двум убитым мною девушкам. Три-ноль.

По-моему, мне уже лучше.

Меган чувствовала тошноту. Не потому, что съела что-то несвежее (ничего такого она не ела); не потому, что у нее совершенно не было аппетита и она всерьез подумывала о том, чтобы вообще больше никогда не есть; не потому, что напилась (ей не нравился вкус спиртного, и она никогда не испытывала ни малейшей потребности напиться); и даже не потому, что перекурила (она и сделала-то всего несколько затяжек, к тому же все знают, что марихуана не вызывает расстройства желудка). Нет, ей было дурно потому, что на вчерашнем поминальном вечере в парке она выставила себя полной дурой на глазах у всей школы, когда Грег бросил ее — опять же на глазах у всех, — а она даже не поняла, что такого она сказала и сделала. Только что они мило говорили о его матери, как вдруг он уходит — и все. И потом весь вечер к ней не подходит, по крайней мере в течение всего следующего часа, потому что потом у нее сдали нервы и она ушла домой, ничего никому не сказав, даже Тиму, от которого обещала не отходить ни на шаг, — незаметно выбралась из парка и пошла домой. Одна, ночью, по темноте, когда вокруг бродит убийца, как без устали разглагольствовала потом мать, подъехавшая к дому на такси в тот самый момент, когда из-за угла показался Тим. И теперь Меган на целый месяц заперли дома. Разрешили ходить только в школу и на репетиции (мать настояла, якобы пожалев бедного мистера Липсмана, который не должен не по своей вине лишиться исполнительницы главной роли, а на самом деле, как подозревала Меган, потому, что ей совсем не хотелось на них ходить). А теперь еще у нее конфисковали сотовый телефон и отключили компьютер. Нет худа без добра, думала Меган, зная, что, скорее всего, уже в эту самую секунду про нее сплетничают в чатах по всей Америке. Именно от этой мысли Меган больше всего и тошнило. И еще оттого, что скажет мать, если узнает про Грега Уотта.