– Итак, постель готова? Вы свободны, – молвила Мария, давая понять, что разговор окончен.

Гарсон осёкся на полуслове, но уходить из комнаты не торопился, по-видимому, чего-то ожидая. «Большое спасибо, – сказала она. – Можете идти». Слегка поклонившись, Фейяр шаркнул туфлёй и исчез за дверью.

Золотые часы, которые наша путешественница извлекла из своей сумочки, показывали половину первого пополудни. Хотя постель была приготовлена, разостлана и ожидала путницу, усталость Марии внезапно улетучилась. Известие об отмене праздника Федерации мгновенно разогнало её сон. Теперь, сообразовываясь с новыми обстоятельствами, многое в её планах придётся менять, и менять немедленно. Поэтому она решила не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. Ведь она преодолела шестьдесят с лишним льё и явилась в столицу не для того, чтобы разлёживаться на мягких пуховиках. Отныне для неё дорог каждый час.

Мария переложила свои вещи из саквояжа в комод, подкрепилась на скорую руку остатками съестного, ополоснула лицо под умывальником в уборной и стала готовиться к выходу в город. Неплохо было бы избавиться от запыленной дорожной одежды и переодеться во всё чистое, но, торопясь, она не стала пока трогать нижнего белья, – сняла с себя лишь изрядно помятое платье, заменив его извлечённым из комода прогулочным белым платьем с чёрными мушками, в каком обычно появлялась в Кане. Поверх платья она, как всегда, повязала одну из своих батистовых косынок, которые уже вышли из моды в столице. Над косынками подтрунивали в журналах мод, а один из членов республиканского Художественного общества сказал, что они «смешно вздуваются и скрывают приятнейшие для глаза женские прелести».

Чтобы выглядеть модно нашей героине следовало бы одеться у гражданки Райспаль на улице Закона, № 41, рекламный проспект которой предлагал дамам платья а la Nina, а la Sultane и а la Cavaliere, а также платья Психеи и в особенности «республиканские». Последние, по словам рекламы, «обрамляют всю фигуру и очень грациозно обрисовывают талию; спереди застёгиваются на пуговицы, с римским поясом. Это платье восхитительно!»

Но Мария никогда не гонялась за модой, а за парижской – тем более. У неё было другое амплуа. Свой туалет она завершила тем, что водрузила на голову новый батистовый чепец, высокой, как это принято у нормандок, формы. Через минуту, прихватив сафьяновую сумочку с запечатанным пакетом, предназначенным для Дюперре, она спустилась в прихожую.

Тем временем матушка Гролье принимала очередных постояльцев, – какого-то широкоплечего здоровенного мужчину, сопровождаемого маленькой хрупкой супругой и сыном-подростком. Почти вся прихожая была загромождена их багажом. «Номер шесть, – услышала Мария распоряжение хозяйки гостиницы. – Две прекрасные комнаты с балконом и окнами на улицу». Что ж, выходит, соседи. Целое семейство. Шума от них, верно, будет предостаточно. Тотчас видно, что парочка из говорливых. Впрочем, оно и к лучшему: есть надежда, что за собственными разговорами они меньше будут прислушиваться к тому, что делается в соседнем номере.

Только после того, как вновь прибывшие отправились в свои апартаменты, Мария смогла подойти к бюро и сдать ключ от комнаты.

– Удобно устроились? – встретила её Луиза Гролье обаятельной улыбкой, во многом благодаря которой она когда-то удачно вышла замуж и после кончины супруга унаследовала гостиницу.

– Вполне удобно.

– Если вам что-нибудь потребуется, – молвила хозяйка доверительно, – обращайтесь прямо ко мне. Безо всяких церемоний. Ведь мы с вами, похоже, ровесницы. Вы замужем? Зовите меня просто: Луиз. Хорошо? Постойте-ка!.. Вы говорили, что ляжете спать, но теперь, видно, передумали и собрались в город?

Мария оставила этот вопрос без ответа.

– Вы знаете, гражданка, – добавила матушка Гролье, приближаясь к ней и слегка дотрагиваясь до рукава её платья, – у нас, как и во всех приличных заведениях, принято давать гарсону чаевые. Он спустился от вас весьма опечаленный…

Ах, вот оно что! Только теперь гостья поняла, отчего этот увалень топтался в её комнате, не желая уходить, когда она его отпустила. Стало быть, он ожидал чаевых за свои труды в качестве носильщика и постельничего. Какая неловкость для нашей героини! Впрочем, её можно было извинить: ведь она никогда не жила в гостиницах.

– Сколько я ему должна? – быстро вынула она свой кошелёк.

– О, сущие пустяки! – вновь заулыбалась Луиза. – Обычно дают четыре-пять су за вызов.

– Извольте получить, – протянула Мария требуемую сумму. – Могу я теперь задать вам вопрос?

– А что вы хотите узнать?

– Мне нужно на улицу Сен-Тома-дю-Лувр. Подскажите, как её найти.

– О, это совсем недалеко отсюда! – просияла хозяйка. – Идёте до конца нашей улицы, затем переходите на улицу Добрых Отроков и по ней, оставив сбоку Пале-Рояль, то есть Дворца Равенства, попадаете на площадь, откуда начинается улица Сен-Тома-дю-Лувр. Всего полчаса ходьбы. Вы кого ищете на этой улице?

– Благодарю вас, – кивнула Мария и поспешно вышла из гостиницы.

Матушка осталась наедине со своим привратником.

– И говор-то у неё чисто нормандский. Ты знаешь, Луи, как я неплохо отношусь к нормандцам. Вполне приличные люди. Но есть у них одна неприятная черта: скаредность. Помнишь нормандца из одиннадцатого номера? Сколько он у нас жил? Мало того, что недоплатил по счетам, так ещё разносчикам задолжал, и цветочнице. Все на него жало…

Луиза не договорила. В дверях гостиницы стояла вернувшаяся гостья. Увидев её, хозяйка вздрогнула от неожиданности.

– Забыли что-нибудь?

– Да, забыла. Хочу ещё спросить. Вы ведь хорошо знаете Париж?

– Париж – город большой. Что вас, собственно говоря, интересует? Или кто?

Мария помедлила, не отвечая.

– Если хотите кого-нибудь найти, то можно справиться в адресном бюро, – добавила Луиза. – А то и мы подскажем.

– Скажите, каждый ли день заседает Конвент?

– Конвент?! – переспросила матушка Гролье, никак не ожидав такого вопроса. – Зачем вам Конвент?.. Ах, простите, гражданка, – тут же поправилась она. – Видите ли: если бы вы спросили, где найти хорошую портниху или где лучший шляпный салон, то мы рассказали бы в мельчайших подробностях. Но как заседает Конвент… Извините, это несколько не по нашей части.

– Это всё, что я хотела узнать, – молвила Мария раздосадованно, повернулась и вышла вон.

– Ты видел, Луи? – сказала Луиза, обращаясь к портье. – Что ты думаешь об этой особе? По-моему, она приехала с жалобой и теперь ищет кого-нибудь из начальства. Видите ли, Конвент ей подавай… Впрочем, у провинциалов это в обычае. По каждому пустяку бегут жаловаться прямиком в Собрание.

Бил час пополудни. Мария Корде быстрым шагом дошла до конца улицы Вье-Огюстен и устремилась к Пале-Роялю, по пути удостоверяясь у прохожих, верен ли её маршрут. Огромный город бурлил жизнью. Пешеходы спешили по своим делам, по мостовым проносились фиакры и кабриолеты, гремели колёсами гружёные телеги. Смех соседствовал с руганью, скрежет железа – со звуками виолончели. Никаких признаков надвигающейся грозы. Похоже, Парижу было абсолютно наплевать, что от него отреклись департаменты, что отовсюду уже движутся к нему войска федералистов, и ему угрожает настоящая осада. Здесь царил свой мир, своя жизнь, своя Франция. Подобно гигантскому киту, Париж горделиво рассекал волны, ударяя хвостом и пуская фонтан, не обращая особого внимания на снующую вокруг него мелкую рыбёшку. Париж занимался только собою. Так было не только в дни Революции. Так было всегда.

Впрочем, Революция внесла существенные коррективы, окрасила город в свои тона, наложила на него свой неповторимый отпечаток. Хотя Корде было недосуг вглядываться и изучать столицу, несколько вещей всё же не могли не броситься ей в глаза. Первое, на что обратила внимание провинциальная гостья – это великое множество афиш и прокламаций, печатных и рукописных, на холсте и бумаге, с рисунками и без. Ими было оклеено и увешано, кажется, всё: ворота и арки, колонны и пьедесталы, порталы церквей и перила мостов. Плакаты славили, взывали, стенали, грозили и улюлюкали: «Да здравствует Республика единая и неделимая!», «Национальное возмездие: смерть Бриссо, Петиону, Барбару и их шайке!», «Изменников-генералов под суд!», «Марата в диктаторы!». С фронтона театра Республики, выходящего на площадь Пале-Рояля, свисало большое полотнище, на котором были начертаны строфы из только что опубликованной песни Аристида Валькура: