В этот час обитатели дома, включая кошку и пса, обычно предавались дневному сну, и Мария рассчитывала добраться до своих апартаментов незамеченной. Однако войдя в арку, она увидела во внутреннем дворике мадам Бретвиль, неспешно зачерпывающую воду из колодца и сливающую её в стоящую тут же жестяную лейку: так хозяйка делала всякий раз, когда собиралась поливать свою драгоценную клумбу, разбитую на заднем дворе, позади дома. Вокруг хозяйки вился, вертя хвостом, её любимчик Азот. Мария тут же сделала шаг назад и спряталась за выступом арки, решив подождать, когда мадам Бретвиль наполнит лейку и покинет маленький дворик. Ей вполне бы удался этот манёвр, если бы её присутствие не выдал чуткий пёс, бросившийся к ней с радостным лаем.

– Быстренько же ты вернулась, – проворчала мадам Бретвиль, не поворачивая головы (уже по одному лаю пса она поняла, кто идёт). – Неужели не приняли?

Марии пришлось покинуть своё укрытие.

– О чём вы говорите, кузина? – спросила она, становясь за спиною мадам Бретвиль.

– Как о чём? Ведь ты опять ходила в Интендантство. К вертопрахам этим, к депутатам. Понаехали, будто на бал, распустили трескотню, весь город взбаламутили. И девки, и замужние целыми днями вокруг них вьются. И ты туда же. Два раза ходила с Леклерком ради приличия, а теперь уже и провожатый не нужен. Протоптала дорожку…

Марию покоробил этот тон, и она ответила с некоторым раздражением:

– Какую ещё дорожку? К чему эти намёки?

– Вот и я говорю, что это на тебя не похоже. Разогнала всех женихов, ни одного кавалера вокруг за полёт стрелы не видно, а тут вдруг, очертя голову, кинулась как мотылёк на первый вспыхнувший свет. С чего бы это?

– Что значит «кинулась»? Они – представители народа, и у меня к ним дело. Разве у меня не может быть дел?

– Знаю я твои дела, – отмахнулась мадам Бретвиль. – Дела… Малюешь картинки с утра до вечера или царапаешь бумагу, ничем другим заниматься долго не можешь, всё тебя тяготит, по дому ничего не делаешь; книжки да картинки – вот и все твои дела…

На шее Марии вздулась нервная жилка, но она взяла себя в руки и попыталась снисходительно отнестись к ворчанию хозяйки дома. Чего она, в самом деле, хочет от старой одинокой вдовы, как две капли воды похожей на её канских сверстниц, таких же древних чопорных старушек? Хотя Мария называла её кузиной (по причине точно не установленного родства), по возрасту хозяйка Большой Обители годилась ей в матери или даже в бабушки. Мадам Бретвиль казалась ходячей копией этого тёмного замшелого дома, словно бы выползшего из глубины веков, со скрипучими дверями и ступеньками лестниц (таким же низким и скрипучим был голос хозяйки), с закопчёнными стёклами на окнах, почти не пропускающими дневной свет, с нелепыми кружевами вместо гардин (точь-в-точь как на старомодном хозяйском платье), со столетней рассохшейся мебелью. Единственное, что здесь цвело, это клумба на заднем дворе, – предмет ежедневных забот его владелицы.

– Верно, засиделась ты в девках, – кивнула самой себе старушка, продолжая свою неспешную работу. – Оттого ты и маешься, оттого и бросает тебя из стороны в сторону. Да что проку в этих заезжих ветрогонах? Сегодня здесь, завтра там. Соберут деньги с наших простофиль, испортят девок, и дальше помчатся. Нужны вы им как прошлогодний снег.

– Какие девки?! Какие деньги?! – не выдержала Мария. – Ох, кузина, как же вы далеки от жизни! Сидите здесь как в совином гнезде, дальше своей клумбы ничего не видите, что творится на свете. Какие свершаются события, влияющие на судьбу Франции! Какая гроза нависла над всеми нами. И какое воодушевление народа, какой патриотический энтузиазм, какое мужество в сердцах самых простых людей!

– Патриотический тузиа-азм… – протянула Бретвиль, выпрямляясь и потирая заболевшую поясницу. – Словечек таких набралась, каких в нашем краю испокон веку не водилось. Ты мне ещё про Революцию, про Республику расскажи. Чертовщина какая-то! Была страна, а сотворили из неё сплошной срам. Ладно, там, в Париже давно уже свихнулись, – Бог им судья, – так теперь и сюда докатилось. «Патриотический тузиазм»… А наши-то хороши: как собачки дрессированные, готовы перед ними на задних лапках ходить, сапоги облизывать, всякую их гадость перенять. Тьфу ты, – прости, Господи! – где наша нормандская гордость? Где честь? Где заветы предков?

– Опять вы о предках, о ветхой старине… – отмахнулась Мария, не в первый уже раз слыша это брюзжание. – Ничего вы не понимаете ни в политике, ни в настоящем моменте.

– Ты много понимаешь, домашняя затворница! Я тебе, голубушка, вот что скажу. Выкинь-ка из головы всю эту чертовщину. Спустись на землю и подумай о себе. Долго ли тебе ещё маяться? Нет, не верти головой, а слушай. Ты уже не девка-первоцветок: на носу двадцать пять лет. Смотри, пробежит твоё время, через пять-шесть годков никто на тебя и не взглянет. Я сама в сорок лет вышла за старика и знаю, о чём говорю. Ищи себе мужа, пока не поздно. Вот и весь твой патриотизм.

– Хвала небесам! – воскликнула Мария. – Дошли наконец до главного. Вот что вас заботит!

– Спустись, повторяю, голубушка, на землю, – продолжала хозяйка. – Возьмём хотя бы Жана Ипполита. Серьёзный мужчина. Выбился в большие начальники. И не женат. Вчера заходил сюда: важный такой, в мундире с золотыми пуговицами, при шпаге. Прям как дворянин. Хотя отец его, помню, был бакалейщиком, а дед содержал трактир.

Как только кузина заговорила о Бугоне-Лонгре, Марию внезапно осенило:

– Вот оно что! Жан Ипполит?! Что он наговорил вам обо мне и представителях народа? Неужели он опустился до низкой клеветы? Я была о нём лучшего мнения.

– Ничего он про них не говорил, – отрезала кузина. – Тебя спрашивал и всё. И ушёл весьма огорчённый.

– Так, стало быть, это Леклерку я обязана тем, что о моих делах в Интендантстве вы судите столь превратно? – продолжала Мария в том же резком тоне. – И потом: что это за нелепое сватовство? С каких это пор вы стали заботиться о моём замужестве? Если я вам в тягость, и вам не терпится избавиться от меня, то так прямо и скажите. И я вам отвечу прямо: радуйтесь! Час вашего избавления пробил. Я уезжаю.

– Куда это ты уезжаешь? – обеспокоилась мадам Бретвиль.

– Далеко.

– В Байё?

– Гораздо дальше.

Хозяйка придирчиво осмотрела свою квартирантку и, не заметив ни в её лице, ни в её голосе никакого подвоха, смутилась и озадаченно пробормотала:

– И когда уезжаешь?

– Завтра.

Вполне удовлетворённая эффектом, произведённым на старую ворчунью, Мария повернулась и направилась в свою комнату, представляя, как онемевшая хозяйка ещё стоит во дворике, опустив кадку, из которой течёт на землю вода. В сущности, она была, хотя отсталой и костной, но прямодушной и беззлобной женщиной, способной на сочувствие и сопереживание. Не стоило, конечно, столь сурово обходиться с ней, и, уже войдя к себе, Мария пожалела о своей резкости. Можно было оповестить кузину о своём отъезде помягче. Ведь, как-никак, они прожили под одной крышей два года!

Впрочем, у завтрашней путешественницы имелись другие заботы. До отъезда ей нужно было перебрать свой секретер и уничтожить лишние бумаги. С этой целью она разожгла камин и устроилась перед ним на корточках. В первую очередь огню были преданы письма, полученные ею от своих друзей и подруг. Ведь она не может подставлять под удар близких ей людей! В этих письмах много чего такого, что не следует доверять постороннему взору: личные откровения, непредвзятые суждения, нелестные оценки происходящих событий. Если через некоторое время сюда нагрянут с обыском (а есть всё основания это предполагать), то эти письма, которые уже не в силах будут повредить лично ей, могут, тем не менее, принести неприятности тем, кто их написал. Поэтому их нужно сжечь все до единого. Свой личный дневник она сожгла ещё в апреле.

Далее связка написанных ею самою адресов, петиций и воззваний к Якобинскому клубу в Кане, к Канской Коммуне, к директории департамента Кальвадос и тому подобное. Из всех её сочинений публично оглашён был лишь коротенький «Проект учреждения Женского народного общества в Кане». Мария хорошо помнила тот день. Это было в первый же месяц после того, как она поселилась в Кане, у мадам Бретвиль. Она тогда много писала, и её, как всех активистов, тянуло на трибуну. Она явилась в Общество друзей Конституции в самый разгар заседания, но не уселась покорно на скамейки для зрителей, как то полагалось не членам клуба, а пробралась к столу президиума и попросила десять минут, чтобы зачитать свой проект. Председательствующим тогда был Бугон-Лонгре. При виде тогда ещё незнакомой ему молодой особы, взявшейся неизвестно откуда, но источающей неукротимую энергию, Бугон дал пятнадцать минут.