Фритигерн кивнул.

– Да, он был очень добрый и честный малый. Покуда я не узнал о гневе Аирбе – я всё во сне его видел. Не скажу, что это доставляло мне много радости. Надеюсь, теперь он не будет приходить так часто.

Берта ощутила что–то вроде ревности. Наяву она вспоминала об Атанарихе часто, каждый день. А во сне он к ней не приходил. Вот к другу наведывался, а к ней – нет.

– И что же ты видел? – не утерпев, спросила она и поморщилась: в голосе слышалось ревнивое недовольство.

– Разное. Чаще – само жертвоприношение.

Фритигерн замолчал, снова засопел, гоняя желваки на скулах. Берта вздохнула:

– Мало радости видеть это…

Сама она помнила это утро так отчетливо, будто не минул с той поры почти год.

В тот день Берта проснулась рано. Атанарих спал, крепко и безмятежно. Поспешно облачившись во вдовье одеяние, она выскользнула из клети. Солнце уже вставало, и следовало торопиться. Натаскать воды, натопить баню – Атанариху надлежало вымыться и облачиться в чистые, ни разу не надетые одежды. День обещал быть солнечным, хотя с утра было зябко и туманно. И очень тихо. После свадебного пира в хардусе все спали. Только старая гюда Матасунта, которую привезли из Бобрового хейма, потому что она знала все обряды и песнопения, поднялась ещё раньше Берты. Гюда сидела на колоде и деловито оттачивала нож. Увидев молодую женщину, посмотрела на неё пристально, поднялась и, тяжело переваливаясь, пошла навстречу.

– Не забыла? Вода речная должна быть, не колодезная.

Берта кивнула.

– Я пойду, помогу тебе каменку истопить в бане.

Берта снова кивнула и молча направилась к воротам. Старуха от неё отстала.

Двое стражей–дозорных: Аутари и Готафрид, печально глядя на Берту, отворили перед ней ворота.

Всё помнилось...

И как скрипнули тяжёлые створки, и как жгла ноги холодная роса, и туман – густой настолько, что реки видно не было.

И как бормотала что–то под нос неразборчиво старая Матасунта, подкладывавшая в костёр голыши для того, чтобы согреть воды в ушате. Женщины молчали, занятые каждая своим делом.

Когда они вернулись в хардусу, люди уже поднялись. В том числе и Атанарих, который, присев на ту же самую колоду, где утром сидела старуха, беспечно болтал о чём–то с Аутари и Фритигерном. Рассказывал, верно, что–то забавное, а те двое смеялись. Берте было ясно – смех давался им нелегко. И только голос Атанариха звучал звонко, как колокольчик.

Будто не на смерть он собирался.

Будто была у него надежда вернуться живым.

Увидев Берту, Атанарих помахал ей рукой и легко поднялся.

– Ну что, пойдём? – в голосе его звучало нетерпение, выдававшее страх. Она кивнула, протянула ему руку, и они пошли из хардусы.

За спиной женщины завели протяжное, заунывное песнопение. Берта заметила, как дёрнулся краешек рта у Атанариха, но тут же он снова улыбнулся. Почувствовала, что он хочет ускорить шаги, но поспешность ему теперь не подобала. И Берте было ясно, что Атанариху тяжело сносить эту степенность. Лицо у него стало каменное, с неживой улыбкой. Она даже испугалась, что как только зайдут они в баню, мужество покинет Атанариха, и её – тоже.

Когда дверь бани захлопнулась за ними, Венделл остановился на пороге, возле самой каменки. У Берты всё сжалось внутри, и губы против воли запрыгали. Она опустила голову, боясь, что её слабодушие разрушит решимость Атанариха. Но того это лишь подстегнуло. Он обнял её за плечи, притянул к груди, коснулся губами макушки.

– Не плачь, жена.

И стал расстегивать фибулу на вороте своей праздничной рубахи. Никак не мог нащупать язычок застежки и сердито хмурил брови. Она спохватилась. Это ей надлежало раздеть обречённого в жертву и омыть, будто он уже не живой был, а бездыханное тело.

Стала развязывать тесёмки на рукавах рубахи, помогла ему стянуть её через голову. Потом разула. Он развязал вздёржку на штанах, и они упали вниз. Переступил, подошёл к лавке, на которой стоял деревянный ушат с разведённым щёлоком.

– На колени встань, – попросила Берта. Он усмехнулся и покорно опустился.

Волосы его, чисто вымытые накануне для иного обряда, были мягки и пушисты, но жертву полагалось обмыть, и Берта, зачерпнув ковшом разведенный щёлок, принялась лить его на волосы мужа, а потом споласкивать, доколе они не перестали скользить под пальцами. Потом, взяв травяную вехотку, она оттирала крепкое, юное тело, стараясь не думать о том, что ещё до захода солнца он, живой и такой красивый, погибнет.

– Знаешь, Берта, – вдруг заговорил он. – У нас в Нарвенне один крекс, Филоменом его звали, покушался на риха Аллобиха.

Берта вздрогнула от звука его голоса. Странно, он живой ещё, а она испугалась, будто покойник заговорил! Подняла глаза, недоумённо думая: к чему он это.

– И такова была его неудача, что стражи риха не только оборонили Аллобиха от смерти, но и захватили Филомена живым. Я тогда уже не дитя был, это года три назад случилось. Об этом много говорили. Его пытали, хотели дознаться – кто ещё вместе с ним умыслил против нашего риха… Но он говорил, что делал всё один. Заешь, он был чуть старше Фритигерна, этот крекс. Я время от времени видел его во дворце – он был благородного рода.

Берта продолжала омывать мужа, не проронив ни звука. Атанарих продолжал:

– Я помню, мы тогда все пошли смотреть на казнь. Его вывели из дворца риха и повели на главную рыночную площадь. Он был сильно избит и шёл с трудом, но сам. Он шёл и улыбался, даже когда толпа кричала ему проклятия. А когда ему хотели отрубить голову, он отстранил палача и сказал: «Мне не страшно умирать. Я хотел убить насильника, обесчестившего мою землю. Я жалею лишь об одном – что удача была не на моей стороне». И больше ничего не сказал, опустился на колени, и ему отрубили мечом голову.

Атанарих замолчал, собираясь с мыслями.

– Ты знаешь, я презираю крексов. Они – изнеженный и праздный народ. Но этот Филомен по духу был сродни венделлам и фрейсам. Когда я смотрел на казнь, я всё думал.., хватило бы мне духу умереть так же спокойно, как этот Филомен?

Берта сосредоточенно тёрла его плечи – так, что они покраснели.

– А ведь мне умирать много легче, правда?

Он, поднялся, осторожно взял её за подбородок и заставил взглянуть на себя. Берта принуждённо улыбнулась: оказывается, горе и страх проще всего скрывать за улыбкой.

– Тебе хватит сил, Атанарих, принять свою судьбу, – наконец, произнесла она. – Раз уж их хватило тому крексу.

Сглотнула и добавила:

– И мне хватит.

– Да, и тебе хватит, ты ведь фрейса, не крекса… – согласился он.

Больше они не проронили ни слова – ни пока она расчёсывала ему волосы и заплетала в две косички на висках, ни когда обряжала его в холщёвые одежды, которые в хеймах шьют для покойников.

Она всё ждала, что он поцелует её или скажет что–то на прощание. Но, видно, Атанариха больше заботили другие мысли. Взгляд у него был такой, будто он видел перед собой не жену, а того крекса, который смог умереть, как доблестный венделл. Едва Берта закончила обряжать мужа, он отстранил её и, расправив плечи, легко шагнул через невысокий порожек бани. Берта оставила всё, как было – другие приберут. Ей хотелось быть с Атанарихом до конца.

Около бани уже собрались все женщины – от девчонок, на которых доселе никто и внимания до того не обращал, до старух. Среди них одиноко стояли Фритигерн и Гелимер – единственные два мужа, которых допустили до жертвоприношения Аирбе. Хоть одинаково милует Мать всех живущих, а сродни ей всё же жёны. Их мольбу она скорее услышит, а мужи – они и есть мужи. Свой у них ум, неровен час, прогневают Великую Мать. Но и без них не проведёшь обряда. Жертву надо вздёрнуть вниз головой на перекладину, привязанную к двум берёзам. У мужей силы больше, потому двоих зовут на обряд.

Женщины окружили Атанариха и – не то случайно, а может, намеренно – оттеснили от него Берту. Старуха Матасунта взяла его за руку и повела за собой – туда, где ждали уже украшенные березовыми венками маленькая девочка лет пяти, девица на выданьи – её вместе с Матасунтой тоже из хейма привезли – ибо где же найдёшь в хардусе непорочную? От зрелых жён шла Грид. Матасунта говорила: "Берту бы на её место надо", но потом отступилась, как узнала, что та в тягости. Сказала: «Омоешь своего мужа, да можешь вообще в рощу не идти, сердце зря не надсаживать».