Скорчившегося на валу человека она заметила не сразу – там у частокола уже вовсю разрослась трава – давно никто не вытаптывал.

Аутари, натянув на голову крашеный плащ, лежал неподвижно. И Берта сперва тупо уставилась на его костлявые руки, на усаженные пестнями пальцы – три перстня на правой руке и четыре на левой.

До неё не сразу дошло, что Аутари на совете пытался схитрить. Все бросали по одному жребью, а он – семь. Но Аирбе нужен был молодой и ласковый, а не калека с повреждённой спиной.

Берта коснулась рукой его плеча. Он вздрогнул, как от ожога, поднялся и увидел её. Некоторое время смотрел, втягивая воздух сквозь сжатые зубы. А когда она хотела ему что–то сказать, закрыл лицо своими длиннопалыми, унизанными перстнями руками, и разрыдался в голос. Никто в хардусе не мог вспомнить, чтобы Аутари плакал, да ещё навзрыд.

А Берта не смогла заплакать – ни тогда, ни потом, когда Атанарих её отыскал и затараторил с порога:

– Ищу тебя, ищу. Куда ты делась? Мне надо сказать тебе…

– Я знаю. Аирбе захотела тебя, – голос Берты не дрогнул.

Он замер, растерянно глядя на подружку. Было ясно, что он и удивлён, и рад, что Берта уже знает и не плачет.

– Это великая честь, Берта, – сказал он, сжимая её руки.

– С богами не спорят, – эхом отозвалась она. – Я знаю, Аутари хитрил, вместо одного жребия бросил семь…

– Тебе уже рассказали?

– Да об этом только и говорят, – соврала она.

Венделл обнял её за плечи, притянул к себе и прошептал:

– Ну и ладно, что ты всё знаешь. Фритигерн отправится в Зубровый хейм. Он привезёт Гелимера. Я возьму тебя в жёны, Берта. У нас есть ещё четыре дня. Устроим пир, я при всех назову тебя женой. Тогда, как выйдешь за меня замуж, никто не сможет упрекнуть тебя, что ты лейхта… Гелимер увезет тебя из хардусы, примет в свою семью, в род Зубров. Я так решил…

Берта подумала было, что он догадывался о ребёнке. Живот, правда, ещё не сильно вырос, но всё лето Атанарих увивался вокруг неё, как пчела вокруг цветка, и был особенно ласков. Даже думалось: потому не говорит о ребёнке, что хочет её признания дождаться?

– Почему ты так решил? – спросила она.

– Ну, хардуса – не то место, где живёт честная женщина, – он снова засмеялся, Берта поняла – парню вовсе не весело. Это он, скрывая свой страх, тараторил, как сорока – про то, что Гелимер будет ей вместо брата и защитит от упрёков и насмешек, и что ей будет хорошо в хейме. Он говорил и звонко смеялся, не давая ей даже слова вставить.

Берта боялась, что расплачется. Но слёз не было. Она смогла прижаться к его груди и сказать, притворяясь обрадованной:

– Спасибо тебе, мой муж и господин.

Вышло плохо, но Атанарих хотел быть обманутым. Услышав её голос, обрадовался – на сей раз без притворства:

– Славная ты, Берта. А я уж думал, что сейчас начнутся крики и причитания.

Он чмокнул её в губы и добавил:

– Не надо. Мы ведь воины. Живём со смертью рядом.

Губы его дёрнулись, но он совладал с собой и продолжил твёрдо:

– Умирать не страшно, коли знаешь, за что.

Только глаза были, как у больного – неподвижные, и не вязались с весёлой улыбкой и звонким, мальчишеским голосом.

И Берта нашла те слова, которых он ждал:

– Великое дело – умереть за людей… И великая честь быть женой такого человека.

– Может ли воин желать иной судьбы? – в очередной раз попытался убедить себя Венделл и затараторил о том, что нужно сделать для свадебного пира. Берта улыбалась, кивала, слушая его деловитые, смешные рассуждения.

А сама думала, что девушки обычно проводят последние дни перед свадьбой за шитьём. Жениху полагается на свадьбе быть в рубашке, сшитой и вышитой с думой о нём. А пока девушку не просватают – откуда ей знать, кто жених? Впрочем, у Атанариха есть такая рубашка. Она и сейчас на нём.

Шить, правда, пришлось много – и Берте, и её подружкам. Только не такую одежду, которая женихам делается, другую.

Покойникам одежду готовят после смерти. Из белёного холста – и штаны, и рубаху. Времени на шитьё немного, потому не сшивают, как принято, а смётывают на живую нитку, стараясь, чтобы даже ненароком не шить к себе иголкой. У Берты три дня было, потому для Атанариха одежду она сама приготовила, никому не доверила. А вот её рубаху – такую же белую, белой нитью вышитую – ту уже подружки делали.

За шитьём сидели в молчании, без песен, без обычной бабьей болтовни. Разве только когда Атанарих к ним наведывался, тогда начинали смеяться, петь, будто готовились к свадьбе.

Берта прикрыла глаза, вспоминая улыбчивое мальчишеское лицо Атанариха – щёки, покрытые пушком, светлые усики над пухлой верхней губой и ярко–голубые глаза. Все говорили, что Атанарих держится твёрдо, спокоен и весел. Берта бы так не сказала. Не весёлый он был в эти дни – шалый.

Той, самой последней ночью в его жизни, и той первой ночью, в которую она могла, не греша против правды, назваться его женой, они оба не могли уснуть. Чтобы не мешать прочим, ушли в клеть, где хранились мешки с зерном, настелили сена и на нём лежали. Как полагается жениху и невесте, на пиру они ничего не ели и не пили, и им дали с собой жареного мяса. Берте кусок в горло не шёл, но она ела – лишь бы Атанарих не смущался. Ему завтрашний обряд охотки поесть не отбил. Уписывал за обе щеки.

Потом властно повалил Берту на солому, запустил руку под рубаху. Огладил живот и хмыкнул:

– А ты, я гляжу, в последнее время сильно растолстела.

– Жить стало спокойнее, – не без насмешки отозвалась она, убедившись, что он не понимает, с чего бы это?

– Не страшись. Гелимер – он надежный, как кремень… Если бы он, как постель остынет, захотел тебя в жёны взять – вовсе хорошо бы было. Но он обещал о тебе заботиться, как о сестре, доколе ты сама свою судьбу не решишь.

И, как обычно, не особо тратя время на нежности, перешёл к делу. Берте стоило особого труда вести себя так, будто это была самая обычная ночь, и впереди ещё невесть сколько таких же. Венделл был суетливее, чем обычно.

А потом он вдруг сказал:

– Вот бы знать, что я обрюхатил тебя в эту ночь. Тогда я бы совсем спокойно ушёл.

Берта не выдержала, расхохоталась:

– Какой ты ещё щенок, Атанарих. Сам же сказал, брюхо у меня растёт.

Венделл сел, она увидела, как напряженно поблескивают в темноте его глаза. Даже испугалась, что растревожила его сердце, и теперь он не сможет так легко уйти, как хотел раньше.

Но он только счастливо вздохнул, обнял её и снова повалил на сено.

– Теперь мне вовсе не страшно…Ты родишь сына, нового Атанариха, и он продолжит мой род.

И снова навалился на Берту, его отвердевший кол чувствительно упёрся ей в пах.

«Ему бы не одну меня сюда, – подумала Берта. – Глядишь, напоследок бы ещё кого–нибудь обрюхатил».

Атанарих, понятно, и помыслить не мог, что Берта родит девочку. И сама она почему–то всегда думала о сыне… Но вдруг выйдет так, что будет дочка?

И вдруг подумалось: лучше бы дочка. Тогда она точно не будет воителем.

А потом Атанарих всё же заснул – почти как щенок Силубр, который только что играл и ласкался, а потом внезапно упал на бок и уснул, откинув толстые лапки.

Хлопнула дверь в доме. Вышел кто–то из мужчин, шаги нетвёрдые, тяжёлые, дышит шумно. Молодой и, пожалуй, не Гелимер. Должно быть Фритигерн. Точно, он. Заметил Берту, подошёл, сел рядом. Заглянул в одеяло, не без интереса разглядывая мордашку ребенка.

– Похож…

Почему–то Берте было неприятно это слышать от Фритигерна. Повела плечами, ответила подчёркнуто–равнодушно.

– Детские лица меняются. Но да, волосы и цвет глаз – его.

Фритигерн некоторое время молчал, тяжело дыша. Видно, хотел поговорить, да не знал, как разговор завести. Потом, наконец, спросил:

– Ты часто его вспоминаешь?

– Вспоминаю. Пожалуй, только о нём и вспоминаю. У меня в жизни было не так много хорошего, о чём я хотела бы вспоминать, – отозвалась она.