Говорил Фритигерн с таким видом, что было ясно – повторял бы и повторял.

– Да, велика была удача Венделла, – согласился Рекаред. – Верно, нравом он был приветлив и умел тронуть чужое сердце. Умолил Матерь…

И дед посмотрел на Гелимера, победно щеря в улыбке почти голые дёсны.

Гелимер рассеянно кивнул: выслушивая о бедах хаков, он вдруг подумал, что зараза, пожалуй, может дойти и до фрейсских земель. А коли беда случится, скоро ли хозяйство оправится? Вспоминал, не было ли тревожных знаков заразы у его лошадей, и в соседнем хейме. Дед перехватил его взгляд, и, кажется, понял, о чём внук думает.

А Фритигерн всё радовался:

– Много времени пройдёт, пока кобылы снова на ноги поднимутся. И решать свою беду хаки будут не сообща, а начнут грызться из–за табунов…

– Ваши–то кони гноем не чихают? – спросил Рекаред. Фритигерн сперва не понял, потом мотнул головой: нет, не видели.

Гелимер и Рекаред переглянулись и кивнули одобрительно.

– Большой удачи человек был Атанарих Венделл, – заметил старик. – Может, хватит её и на то, чтобы зараза только хаков била. Ну а покуда нет беды... Не грех и пир ради такого устроить!

И не утерпел, заглянул внуку в глаза.

– Ты, конечно, не в советниках Витегеса, а всё же… Слыхал чего? Верно, в этот год не будете вы из хеймов новых людей брать? А то…

Ясное дело, что. Теодеберта не уберёг, а в хейме ещё трое в возраст входят.

– Про то рих сказал, – сразу посерьёзнел Фритигерн, – Что этот год не будет никого брать. Если только кто по своему желанию уйдёт из хеймов в хардусу. А там посмотрим.

Рекаред прищурился, хмыкнул одобрительно. Повернулся к Берте, молвил ласково:

– Ступай, дочка, распорядись, пусть к пиру готовятся. Великая радость у нас.

Та поклонилась и выскользнула из дома.

– Хорошая баба, скажу, Фритигерн. Не чета твоей Хродехильде. Та норовиста, поперечна. Узду на неё надеть некому, муж в отлучке, она чуть что, твоим именем прикрывается. Зря ты ей острастки не дал прошлый год. Да и скучно ей без тебя. Ты бы, если тихо станет, годик в хейме пожил. Так мужей тут не хватает! Делянки вот надо новые под пашни чертить, рощу, что вскоре после рождения Теодеберта чертили, корчевать. Лядину у Сладкого ручья пахать! А?

Фритигерн нахмурился, проворчал:

– Хардусу оставлять нельзя, может, с голодухи какая хоттын и попытается на полночь пойти. А с Хродехильдой я поговорю.

Рекаред недовольно покачал головой.

– Все вы, из хардусы, как порченные.

После разгульных пиров в хардусе Берту чинные застолья жителей хейма вовсе не утомляли. Разве что о детях беспокоилась. Их, всех троих – её Атанариха, фритигернова Теодориха и Гелимерова топотыжку Одальзинда унесли в землянку и приставили к ним Гильдегарду. А та сама ещё девчонка, не ровен час, заиграется. За одним Одальзиндом нужен глаз да глаз, такой непоседа стал. Так что, как только пирующие угомонились, она с радостью убежала.

Детишки спали, а в землянке было душно. Ночь стояла тёплая. Закутав маленького Атанариха в шерстяной плат (малыш и не думал просыпаться), она вынесла его во двор. Светила луна. Берта села на завалинку, приоткрыла личико сына. Ей нравилось смотреть на него и находить всё новые и новые признаки сходства с отцом. А чем больше времени шло, тем больше виделось общего и в светлых волосиках, и в разрезе глаз, и даже пухлых губёнках. У того, первого Атанариха, тоже рот не успел отвердеть, и в лице было столько мальчишеского!

Берта любовалась сыном, и мысли её, перескакивая с одного на другое, постепенно убрели далеко от Зубрового хейма. Надо же, без малого год прошёл с того времени, как Атанариху этот купец, Басиан, на Торговом острове сказал, что Амшун собираются на белом войлоке поднять и возгласить хоттын всех хаков! Может, надеялся, что Венделл с ним уедет, в родительский дом? Плохо же он Атанариха знал.

После этого только и разговору было, что хаки пойдут всей силой на полуночные земли. Не то, что фрейсы, иннауксы – и те встревожились. Мортенсы и вовсе стали фрейсам посылать своих людей, чтобы союз заключить. Мол, хаки сперва вас пожрут, а потом нас.

Совета у риха Витегеса тогда многие со страхом ждали. Берта тоже тревожилась, но и во сне ей присниться не могло, что так всё сложится.

Даже когда все вокруг стали шушукаться про Большую жертву Аирбе – и то сердечко не дрогнуло. Решила: из полусотни, почитай, мужей обязательно, что ли, её Атанариха выберет богиня? А ещё говорят, сердце беременной жены – вещее.

В старину, рассказывали, каждый год грозную богиню улещали. Потом стали реже, раз в семь лет. Малую жертву – свинью или овцу – понятно, каждый год, а вот большую… Ну, а если беда какая – засуха или потоп, или мор нападает – тут уж не до торга с Матерью. Тут на смерть, как в старину, должен пойти свободный муж, чтобы разделить ложе с богиней. Последний раз такое было, когда Берта ещё не родилась. Она про ту великую жертву только от бабки слышала.

Все говорили, что Аутари Хворый хочет пойти к богине. Его жалели, но никто не перечил. Одна лишь гюда Гуннель решила Аирбе спросить – можно ли без жребия к ней послать человека? Аирбе ответила, что хочет по жребию…

Но Аутари тогда лишь улыбнулся загадочно.

В тот день мужи по–особому к риху собирались – словно не на совет, а на решающий поединок. Лучшие одежды достали, выбирали перстни, сравнивая, чтобы схожих не было. То и дело Атанариха звали, и он по золотым перстням царапал слова – как он говорил – имена воинов, ближних советников риха.

И Атанарих на тот совет шёл. Хотя ему Аларих Куница сказал:

– Ты не нашего народа сын. Не ходи, то дело фрейское.

Атанарих обиделся, заспорил. А тут еще Видимер из соседнего дома пришёл и то же самое сказал. Атанариха аж затрясло. Вспыхнул, бросился к своему мешку. С яростью содрал с себя рубаху из тонкой крашеной шерсти и золотое крекское ожерелье. Вытащил чёрную, сшитую Бертой рубаху, и ожерелье из когтей, зубов и хакийских пальцев.

– Я вашему риху клятву дал, – кричал, – Значит, я фрейс!

Мужи махнули рукой – хорошо, Венделл, ты фрейс, пусть будет по–твоему. Эх, как потом Куница сокрушался, что не настоял на своём. Но кто бы мог подумать, что среди пяти дюжин перстней Аирбе выберет именно Атанариха перстень?

Сейчас, покачивая младшего Атанариха, Берта вдруг отчетливо вспомнила.

С совета её любимый вернулся, словно пьяный. Берта сразу почуяла беду, едва увидела его неровный румянец и шалый взгляд, услышала его смех. Он вегда такой был перед боем, перед опасной охотой… Хотела спросить у него, да тот вцепился во Фритигерна, и оба убежали куда–то. А Видимер и Куница, что тоже на совете были, наоборот, мрачнее тучи пришли. И как пришли, велели принести крекского вина. Сидели, молча пили. Никогда ещё и никто в хардусе не видел, чтобы Видимер Сокол напивался допьяна…

К Берте Гуннель пришла. Вывела её на двор. Велела на дёрновую приступку сесть, сказала сухо, не отрывая глаз от земли:

– Не гневи Великую Матерь своими попрёками. Она Атанариха захотела…

Берта услышала это – и не умерла. Не рухнула без чувств. Даже слезами не разразилась. И богиню своими упрёками не прогневила. Только руку на живот положила и сказала медленно:

– Я и так поняла… Что же… с богами не спорят…

Гуннель положила ей руку на живот, и молчала. Так они сидели, и Берта слышала только грохот крови в ушах.

– Он ведь у тебя с весны? – спросила, наконец, Гуннель.

– В тот день, когда Волчий хейм разорили… впервые было.

Гуннель начала загибать пальцы, потом подытожила.

– В голодную пору родится. Плохо. Венделл знает?

– Может, догадывается. Я не говорила. Пожалуй, теперь и не узнает, к чему это теперь?

Поднялась Берта, придерживая живот. Гуннель её не останавливала, и Берта побрела прочь – из хардусы. Хотела к реке уйти, но если идти по улице, то каждый остановит, жалеть станет. И она свернула к тем воротам, что были повёрнуты на полуденную сторону. Уже почти перед ними подумала, что ворота могут быть затворены. Но они были открыты, и никто не окликнул её. Она вышла и без цели побрела вдоль рва, в ту сторону, что вела прочь от обрыва к Вонючке.