– Что скажешь?
Да что тут можно сказать?
– Мне стыдно, отец, – Атанариху стоило труда не опустить голову, а смотреть в глаза Хродерика. Главное, продолжить, даже если отец перебьёт. – Но пойми и меня. Хвала риху* Аллобиху, сыну Видимера, он держит в страхе врагов. Ты воспитывал меня, чтобы я был достойным славы предков. Ты обучил меня владеть копьём и мечом, и сам знаешь – в поединках я лучше многих юношей! И я хотел бы совершить дела, которые могут сравниться с твоими подвигами! Но вот уже сколько лет в королевстве царит мир…
Отец, хотевший было продолжить бранить нерадивого сына, остановился, вскинул бровь, склонив голову набок, поглядел на Атанариха и проворчал:
– Выучился болтать, как крекс…
Но щёки его стали бледнее. И метаться по залу прекратил. Атанарих, прижав руки к груди, словно молитвы богам возносил, страстно продолжил:
– Я вёл себя постыдно, отец, я виноват. Но… это не от того, что я уподобился изнеженным крексам. Здесь, – он особо выделил это слово голосом, и даже руками развел, показывая, что имеет ввиду не только родительский дом, но и всю Нарвенну, – мне нечего делать! Прошу, пошли меня на границы, или куда–нибудь ещё, где будет пригодно моё умение воина! И поверь, тебе больше не придётся стыдиться меня!
Это было сущей правдой. Ещё в детстве, слушая на пирах песни сказителей, Атанарих мечтал скорее вырасти, стать рядом с отцом под знамя короля Аллобиха. Но он не успел на свою войну.
А тут ещё Амалафрида назвала его юнцом. Небось, никто не называл юнцами пятнадцатилетнего Хродерика и его сверстников. И достойные девы не смеялись им в лицо, когда те тайком под столами хватали их за коленки. Но Амалафрида посмеялась, и, назвав его дитятей, пошла танцевать с Хильперихом. А потом, уйдя из пиршественной залы, сидела с ним на траве, сплетая пальцы. Слушала его болтовню, без устали хохоча старым, как мир, шуткам. Победи Атанарих хоть одного настоящего врага, а не сверстников на ристалище, разве посмела бы Амалафрида так разговаривать с ним?
– Гладко сказал, – Хродерик не успел скрыть довольную улыбку. И Атанарих вскинул голову, с мольбой глядя на него:
– Помоги мне, отец!
Тот сдвинул брови и бросил подчеркнуто сурово:
– Ступай!
А всё же было ясно – оттаял. Атанарих хотел уже обрадоваться, но отец закончил:
– Подумаю.
Значит, сомневался. А в таких случаях он советовался с матушкой.
Вечером Атанарих, прокравшись на крышу женской половины дома и притаившись у фенестры*, подслушивал разговор отца с матерью. Внутрь не заглядывал, боясь попасться на глаза. Да и не нужно было смотреть: по звучанию голосов и долетавшим словам легко представлялось, что происходит в покоях.
– Ведь ему всего лишь шестнадцатое лето! – мягко, но настойчиво возражала матушка. Лицо у неё, скорее всего, было кротко–печальное. Она всегда изображала печальную кротость, когда упрямилась.
– Или ты предпочтёшь видеть своего любимчика неженкой и пьяницей, словно внука риха Аллобиха? – рычал отец.
– Да хранят нас Аирбе и Айвейс* от этой беды! – воскликнула Амаласунта. – Но всё же Атанарих поспешен в решениях и легко склоняется на сторону умеющего красно говорить.
Молчание. Попала в точку. Отец задумался. Небось, жуёт губами, шевелит длинными золотистыми усами, гоняет желваки на выбритых скулах. Проклятье! Значит, действительно считает его, Атанариха, ветрогоном. От этой мысли у юноши даже слёзы выступили. Но как мог он доказать родителям, что они не правы?
– Нельзя научиться ездить верхом, не сев на коня, Амаласунта, – вздохнул, наконец, Хродерик. – А сев верхом, не раз упадёшь, прежде чем выучишься.
Потом сказал тихо, ласково, упрашивая жену:
– Я думал, что уже потерял двух сыновей в этом проклятом крекском болоте. Ведь Хильперих вырос вовсе пустым человеком. Сегодня я узнал, что хотя бы младший не до конца увяз.
Атанарих судорожно втянул воздух сквозь сжатые губы. Дальше–то что?
– И ты посылаешь его на границу со свирепыми тацами*, где он может погибнуть? – в голосе матушки слышались слёзы. Хорошо, пусть плачет! Отца это всегда сердит. Вот, добилась: отец решительно рыкнул:
– Пусть он лучше погибнет, как мужчина, чем я буду видеть, как мои дети становятся ничтожествами без чести и доблести!
– Да, да, ты прав, Хродерик… – матушка вскочила, зашлёпала босыми ногами по комнате, – Прости глупую женщину…
Атанарих понимал, что она не согласна с отцом, но не спорит. Тянет время, ищет выход и боится перечить, чтобы отец окончательно не упёрся.
Ложе заскрипело – Хродерик тоже встал.
– Дай Атанариху хотя бы почувствовать, что значит быть воином!
– Пропадёт без пригляда! – охала матушка, мечась по покоям, но вдруг остановилась, щёлкнула пальцами. Что–то надумала! Сердце застывшего в ожидании Атанариха готово было выскочить из груди.
– А почему бы не попросить Басиана взять Атанариха с собой? Он собирается этой весной к фрейсам за мехами!
Отец некоторое время молчал. Потом произнёс не без издёвки:
– Значит, до этого ты ни в какую не хотела отправлять сына на границу с тацами? А теперь готова сунуть его прямо в пасть к хакам? К бешеным кобылам, которые расчленяют трупы? Греют ноги в распоротых животах рабов и, подбросив вверх младенцев, ловят их на свои копья? Что–то я мало понимаю твои помыслы, Амаласунта.
– Что–то я не заметила, чтобы Басиан вернулся оттуда с распоротым животом! – насмешливо отозвалась матушка.
Отец расхохотался, ударил в ладоши и плюхнулся назад на постель – кровать коротко крякнула под ним. Потянул к себе жену – ложе снова надсадно застонало.
– Хитра ты, Амаласунта. Басиан присмотрит за Атанарихом, чтобы тот не слишком бражничал и вообще, вёл себя разумно, – засмеялся Хродерик с явным облегчением. – Что же, будь по–твоему.
Хаки! Воительницы, свирепые, как всадники Кёмпе*! Атанарих снова впился зубами в руку – на сей раз, чтобы не закричать от радости, и стал молить Прях–Куннан*, чтобы они не переменили помыслы отца до утра. Даже мысль, что какой–то мужлан–крекс будет за ним присматривать, не могла отравить его радость…
Зря радовался…
Где они, эти хаки? Недалеко – Атанарих их даже видел – несутся вдоль берега на низкорослых конях, улюлюкают, зарятся на караван. Но река, по которой идут суда, широка. Кораблей у хаков нет, они ездят на конях. А их ужасные луки тут безопасны. Даже если хакийские стрелы летят дальше, чем стрелы венделлов, какой смысл обстреливать либурны, до которых нет возможности добраться? Больше следует опасаться имеющих быстрые суда фрейсов, или сёров*, но Басиан идёт не один, а с другими купцами. На такой большой караван только безумец решится напасть. Так что опасность, о которой Атанарих наслушался, нанимаясь к Басиану, кажется ему раздутой, словно рыбий пузырь. Не подходить близко к берегу, останавливаться на ночлег на островах, выставлять дозор – и можно спать, как в отцовском доме, ни о чём не беспокоясь. А он–то надеялся, что вернувшись, сможет рассказать на пиру о своих подвигах…
Атанарих не сразу понимает, что напевает вслух:
– Веди меня, дорога,
Веди куда–нибудь,
Далеко–далеко!
Спохватывается, краснеет от досады и воровато оглядывается: не слышал ли кто? Он не умеет слагать песни так хорошо, как его отец или Хильперих. И слух у него не слишком точен. Да что оглядываться? На либурне всегда кто–нибудь рядом окажется. Ну, гребцам не до того, а вот воины или торгаш наверняка слышали. Показалось, что сидящий рядом толстенький, подвижный Басиан, хозяин каравана, насмешливо щурит глаза, и с противной ухмылкой человека, который помнит тебя, когда ты ещё в колыбель мочился, понимающе кивает.
Ну и альисы* с ними! Голос у Атанариха приятен, а сфальшивить, распевая песню, которую никто до тебя не пел, нельзя. Как нельзя сбиться с пути, если не знаешь, куда идёшь.
– Басиан – поворачивается Атанарих к крексу. – Расскажи мне о хаках.
За долгий путь Атанарих много раз просил Басиана рассказать, и каждый раз внимательно слушал скороговорку купца, где причудливо мешалась книжная речь с обыденной: «В давние времена были народы небывалых великанов, которые в своей гордыне прогневали Солюса*, и тот заточил их в землях на краю света. Но, по грехам нашим, Солюс попустил им выйти из тех земель. Языка они не имеют, а только кричат, подобно зверям: «Хак–хак!» – за то их так и зовут – хаками. Воюют у них только жёны, а мужи их ростом малы, нравом робки, в кибитках сидят, растят детей. Хаки эти с малолетства садятся в седло и верхом всю жизнь проводят – на конях и едят, и спят, и совокупляются в повозках, и когда детей родят, то в колыбелях за плечами возят. Едят конское мясо, которое сырым кладут под седло и так вялят. Пьют конское молоко. Одеваются в конские шкуры. Всё, что не даёт конь, добывают грабежом или выменивают у торговых людей». Но теперь купец только ворчит:
