– Едва рассвело, затопили… Припозднились вы – я думаю, уже остыло.

– Не страшно! – дед и Фритигерн ответили в один голос, старик аж крякнул от неожиданности и хитровато осклабился. Верно, никогда раньше меж ними не было такого единомыслия.

Фритигерн крутанулся на пятках и зашагал вразвалочку к бане. Гелимер и Теодеберт оглянулись на деда, на толпу – и покорно заспешили следом. Только у самой бани Гелимер заметил:

– Куда спешишь?

– Хлеб не убран, дел немеряно – когда со свадьбой хороводиться? – огрызнулся Фритигерн. Теодеберт захихикал, а Гелимер упёрся:

– Не к тому я. Нельзя спешить – всю жизнь себе перекосишь.

– Да ведь мне с ней и жить–то не придётся! – рассмеялся Фритигерн. – Ладно, коли зимой с объездом буду навещать.

Гелимер сердито фыркнул:

– Не по–людски всё выходит, Фритигерн. Может, для хардусы и сойдёт, а не положено так.

– А по мне – и это слишком долго. В бане мать нам перекусить ничего не оставила? С утра не ел.

– Так ведь не положено… – растерялся Гелимер.

Фритигерн постарался рассмеяться как можно более непринужденно, а сам подумал: «Эх, в бане ещё сколько пробудем, да в роще бабы начнут до заката голосить, а потом за накрытыми столами сидеть с невестой этой, как два чурбака – к угощению молодым притрагиваться не положено… Скорее бы уж всё закончилось!». Но согласился с подчеркнутым добродушием:

– Не положено, так не положено!

Рванул дверь бани, на ходу сдёрнул опояску и стал стягивать рубаху:

– Тогда делайте, что положено!

Баня была не жаркой. Женам с маслятами в такой мыться, чтоб не ослабли от жара. Но и этого достаточно, чтобы смыть с себя дорожный пот. Братья молчали, и Фритигерн, растираясь пучками мыльной травы, снова подумал про невесту. Про то, стоит ли её поучить, прежде, чем лечь с ней. Дед прав, разумеется: пожалеешь – она вообразит, что можно вольно себя вести. А на душе было муторно...

Ох, Куннаны и матерь Аирбе! Не надо быть гюдой–провидицей, чтобы понять: не дадут Зубры житья. Старик Рекаред смотрит, словно на блудливую скотину, Идисбурга–свекровушка губы в ниточку сжимает, деверья поглядывают – кто испытующе, кто насмешливо; золовушки да сношенька Ульрика словно от заразной шарахаются. А жених – едва взглянул на неё – скосоротился, словно падаль понюхал. Где у невесты разум был, на что она надеялась? Не лучше ли было утопиться, прыгнув с лодки, пока до хейма Зубрового ехала? Или косой удавиться, вместо того, чтоб рубаху жениху шить? Теперь уж поздно об этом думать – никуда не денешься, всё время на виду.

Вот толпой окружили, с песнями в берёзовую рощу повели.

Идут–поют, благословления выкликают, а у самих другое на уме!

Думы у невесты в голове пойманными пташками бьются, и ничего придумать не получается, только ухватишь какую за хвост, перебивают её песни пронзительные, либо другие помыслы. Только и летает соколом одна мысль, сожаление запоздалое: «Отчего не решилась с жизнью расстаться?». Рекаред торопится и жених спешит, а для Хродехильды лучше бы подольше всё тянулось, оттого… оттого, что… отчего же? Мысли путаются…

И опомниться некогда. Путь до берёзки раздвоенной, вокруг которой новобрачных благословляют, короток, а жених с двумя друзьями своими, Гелимером этим заносчивым, да маслёнком Теодебертом, ума не нажившим, уже тут как тут!

Стоит, желтоглазый, смотрит нетерпеливо на родственниц своих. По лицу видно: гадает, надумают ли поиграть, выкупая невесту, или так обойдётся. Не стали выкупать – дед не велел… Расступились, давая пройти к молодым старухе Идисбурге. Та прошагала – широкая, и в то же время сухая, жёсткая. Взяла из рук Рекареда пряди поскони и матёрки, привычно скрутила их в жгуты и переплела между собой. Молодые покорно протянули ей руки. Старуха связала их, старательно затягивая узлы. Оно и понятно – развяжется узел, спадут путы – долгой жизни этой паре не суждено. И старуха боялась, что Куннаны размечут пару, отправив к Кёмпе её сына. О невестке, понятно, и думать не думала – хоть живи она, хоть сдохни. Никому до неё в этом хейме дела нет!

А ручища у жениха огромная. Рядом с его ладонью хродехильдина – словно детская. Если сожмёт Фритигерн свою лапищу в кулак – то будет этот кулачище с детскую голову. Если таким в висок ударить – не то что Хродехильда, бык сдохнет… Только в том беда, что не будет Фритигерн бить её своим кулаком в висок, по груди ударит, по спине, по животу... Покуда она порожняя – отчего бы по животу не бить? Или даже побоится бить кулаком, чтоб не убить ненароком, а возьмёт в руки плеть. От удара этой плети, небось, быки наземь падают, и в глазах у них мутится. Так отходит, что будешь жалеть, что не убил…

Не то страшно, что сгинешь, а то, что жива останешься! Не то худо, что все на тебя косо смотрят, а то, что наедине с этим зверищем надо оставаться!

Пусть солнышко по небу дольше идёт, пусть благословения дольше поются, пусть дорога до хейма длинной станет, трава в ногах путается, пир бесконечно тянется… Но никому не жаль Хродехильды. Не успела в рощу прийти – ан, уже трижды вокруг сросшихся берёз обвели, белый плат сняли – лежать ему теперь до смертного часа молодой жены Хродехильды! Вот на колени их заставили встать, косу Хродехильды расчесали и надвое ножом расплели, голову платом по–женски окрутили.

Вот уже и домой идут под заунывное пение:

– Матерь Аирбе,

Дай жене этой

И этому мужу

Долгих лет жизни,

Деток и внуков.

Пусть их минуют

Болезни и голод.

Пусть на полях их

Жито родится,

Пусть ежегодно

Скот им приносит

Много приплода…

А на холме уже и хейм показался, вот и ворота его отворились, все в дом идут, к накрытым столам.

А кудель на совесть связана, не развязалась, не соскользнула. Усадили молодых за стол, сами пируют. Жених истомился весь, вздыхает, и в животе у него бурчит. Ждёт не дождётся, когда споют две положенные песни – и едва последнюю завершили, сам поднялся. Неволей пришлось Идисбурге увязывать в плат угощение для молодых: курицу, целиком печёную, да лепёшки. И гостям голодным из–за столов выходить, чтобы до холодной землянки молодых провожать.

И двор широкий вдруг показался совсем маленьким, а старая Идисбурга проворна, когда кудель развязывала. И Рекаред скор: поставил у очага горшок с угольями – и вот уже нет его, прочь вышел. Дверь скрипнула, и осталась Хродехильда в темноте со своим суженым. Тот на покрытую шкурами постель уселся, ждёт, только глаза – страшные, жёлтые – во тьме поблёскивают…

Невеста должна зажечь очаг в землянке, а потом развязать узел с едой и протянуть мужу нож, чтобы тот разделил курицу меж ними. Так заведено по обычаю, и Фритигерн решил не спешить, оттягивая то самое, от чего тошнота к горлу подкатывала – хуже, чем от голода.

Хродехильда оказалась неловкой: запалила бересту, стала в костерок подсовывать – и весь шалашик из лучин развалила, складывать начала – они не стояли никак.

В животе урчало. И Фритигерн не утерпел, проворчал:

– Так я с голоду умру, красавица, прежде чем ты накормишь меня.

Хродехильда вздрогнула и неловко поднялась. Завозилась с узлом – будто пальцы у неё деревянные, никак распутать не могла. И Фритигерн вспылил:

– Я понимаю, целая бы была – тряслась, словно овца перед волком. Тебе–то чего бояться?

Хродехильда вдруг выпрямилась, отшвырнула узел с едой к стенке и крикнула сердито:

– Чем попрекать меня на каждом шагу моей ошибкой – лучше сразу убей!

Метнулась лисицей к очагу, схватила полено и протянула Фритигерну. Развернула плечи, выпятила грудь, открываясь для удара.

– Ну, что тянешь? Бей!

И была она в этот миг, гневная и бесстрашная, прекрасна, как дочь Кёмпе, как дева–лебедь, как Линна–Молния, любимая дочь Трора. И только глупец мог ударить такую женщину, которую сами Куннаны дали ему в жены.