– Обычно так встречают невест, – невесело пошутил Фритигерн.
– Да у вас–то, в хардусе, всё навыворот! – отозвался Рекаред.
– Так мне надо бы в плат укутаться до самых глаз. Что ж ты, дед, не позаботился? – расхохотался Фритигерн. Старик оскалился, обнажая ещё не совсем беззубые дёсны.
А из хейма тем временем высыпала толпа, странная для свадьбы – лишь изредка мелькало в ней серое да бурое, а всё больше белое. Весь Зубриный род по покойникам рыдает. Только работники в цветном. А в праздничном и вовсе одни чужаки, и те – старик да две старухи.
Пока лодка причаливала, сородичи уже спустились к самой воде, стояли поодаль, отстранившись от одной–единственной женщины, закутанной до самых глаз в белый широкий плат. Фритигерн про себя отметил, что невеста высока ростом и статна, но больше ничего разглядеть не мог.
А женщина стояла – одинокая, отрешённая от всех. Уже не принадлежащая к своему роду, и ещё чужая для Зубров. Её, одетую, будто покойница, в белый плат, окружали люди в печальном. И от этого сходство с похоронами усиливалось.
Фритигерна увидели, радостно замахали ему, закричали. Дурное предчувствие, закравшееся было в душу, отступило.
Лодка ткнулась в берег и все трое вышли на песок. Мать, не утерпев, бросилась навстречу – постаревшая, чёрная от горя и солнца. Повисла на шее сына, уткнулась лицом в плечо и разрыдалась. В её бессвязных речах Фритигерн едва разбирал собственное имя и имя отца. Братишка меньшой, Аудимер, топтался рядом, разглядывая меч, остальные не подошли. Потом, поняв, что тётка уняла первую радость от встречи с сыном, Гелимер приблизился – неспешно, как матёрый зверь. За этот год он обзавёлся густой льняной бородой и стал одновременно и шире в плечах, и суше. Протянул сородичу ладонь – жёсткую, будто хакийский куяк, всю в мозолях. Фритигерн отстранил женщин, обнял Гелимера.
– Экое у тебя украшение появилось, – добродушно улыбнулся Гелимер, кивнув на свежий шрам через левую щёку. – А что мой спаситель?
– Жив–здоров, и с виду всё такой же маслёнок, – рассмеялся Фритигерн, – Хоть и успел снискать себе славу! Первогодков наставляет. Того гляди, станет в хардусе Зимним Рихом вместо Аутари Хворого.
– Нет дня, чтобы я не молил Куннан послать ему удачи.
– О, удачи у него столько, что хватит на всех нас! – заметил Фритигерн. – Он шлёт тебе поклон и подарок.
Достал хакийский кинжал, вынул его из ножен. Тот сверкнул на солнце каменьями и закалённым лезвием. Гелимер взял его, любуясь. Покачал восхищённо головой.
– Добрая вещь. Щедрый человек Атанарих Вепрь. Мне вовек не отдариться.
Повернулся, поискал среди одетых в белое женщин жену. Та подошла, приняла подарок.
– Прибери, – велел ей и уже Фритигерну не без сожаления сказал, – Надел бы на свадьбу, да как наряжаться, коли стольких схоронили?
Гелимерова хозяйка покорно взяла подарок.
– Как её хоть зовут–то?
– Ульрика, была из Росомах. А сына Одальзиндом назвал…
– Вроде дед тебе другую прочил?
– Видно, я Годлибу не по нраву, – беспечно отмахнулся Гелимер. – Ну и ладно. Вон какую красавицу мне Куннаны дали.
Фритигерн оценивающе взглянул на жену двоюродного брата. Ну, не красавица, хоть и не дурнушка. Много таких. Личико гладкое, нос курносый, глаза – серые. Сама так и лучится радостью.
Сколь не моли отсрочить судьбу, а чему быть – тому не миновать. Два дня о ней не вспоминали, а на третий приехал этот Фритигерн. Засуетились во дворе. Старуха Идисбурга, будущая свекровь, зашла в землянку и произнёсла сухо.
– Приехал жених. Готовься встретить его. Рубаху–то сшила?
– Сшила, матушка, – стараясь изо всех сил быть почтительной, произнёсла Хродехильда. Поклонилась низко. Глянула на старуху, но та словно бы и не с ней разговаривала. Посмотрела мимо и прочь вышла. Спрашивала уже у кого–то, кто шест с приданым понесёт. Приданое её тут всем по нраву!
Кому дело, что у невесты думы тяжелее камня? Что бьётся сердце в груди перепёлкой пойманной? Что подкашиваются ноги от страха, и в глазах мутится?
Рубаху в узел увязывать – руки слабеют. Из землянки выйти, показаться перед всеми – где силы взять? Но бойся – не бойся, а выйти придётся. И судьбу свою принять, какая сложится. Совладать бы с собой, не расплакаться перед всеми! Вроде бы, до реки дорога недальняя, а пройти её – трудней некуда. А потом выйти навстречу суженому прямо, будто не слышит за спиной злого шёпота, слов недобрых.
Шла Хродехильда по тропинке от хейма до берега, ног под собой не чувствуя, себя не помня, ничего вокруг не видя. Все Зубры слились в толпу единую, белую. Издали, от хейма, увидела она Фритигерна. Куннанами суженый стоял у воды и беседовал с одним из молодых Зубров. С Гелимером. Он, Гелимер этот, годами совсем юнец, а ходит по хейму по–хозяйски, всем распоряжается, – это Хродехильда запомнила. С виду братьев и не отличишь – головы большие, что котлы, плечи широченные, ладони – словно рога лосиные, ноги крепкие, кривоватые. Невольно подумалось: рубаху она, конечно, шила шире обычной на целую полосу, но вот будет ли она впору жениху – при его росте и плечищах?
А когда жених, поприветствовав родичей, к ней поворотился, и вовсе сердце рухнуло. Уж на что Зубры ростом высоки, а этот – выше всех! На что видом суровы и свирепы, а у этого лицо шрамом перекосило! Улыбается – будто медведь скалится! Говорит – зверем рычит! Себя Хродехильда не помнила, как шагнула ему навстречу, и руками дрожащими протянула рубаху. Ведать не ведала, сказала ли все слова, обычаем положенные, или смешалась?
Только и видела желтоватые клыки, да ручищи огромные. А он рубаху взял, развернул, рассмеялся зычно: мол, утонуть ему в ней. А потом отдал рубаху Гелимеру и, шагнув вперёд, приподнял её покрывало. Жёлтыми глазами волчьими в лицо впился, и ещё больше оскалился. Вокруг все заохали, мол, не положено, а он бурыми, словно зубровая шерсть, кудрями мотнул заносчиво – страшный и свирепый, как хозяин дремучих лесов. От подобной дерзости весь страх прошёл, и Хродехильда с укоризной глянула на своего суженого.
– Приветствую тебя, Фритигерн, которого Куннаны дали мне. Эту рубаху я сшила и вышила, думая о тебе. И пусть я буду так же к душе тебе, как прилегает она к твоему телу, – промолвила невеста. Голос её был тонок и приятен, и Фритигерну захотелось посмотреть, так ли красиво её лицо, как голос и стать. Он шагнул к ней и, нарушая обычай, приподнял белое покрывало.
Невеста оказалась совсем юной и… на редкость красивой! Ни в хардусе, ни в хейме, ни среди невольниц на Торговом острове Фритигерн таких не встречал. Огромные, блестящие от слёз глазищи так и полоснули с осуждением: мол, я, конечно, порванная, но зачем уж так-то? Брови тонкие, чёрные, стрелами сошлись над точёной переносицей. А ресницы густые и длинные, словно еловые лапы. Лицо не бледное – наоборот, кровь к нему прихлынула, румянец алый, глаза строгие – сморит, взгляда не отводит...
Эх, не будь она девицей, утратившей честь! Надо же, какой узел Куннаны запутали! Такой ладной да красивой женщины в хардусе нет – ни Фледа, ни Яруна с ней сравниться не могут. Даже подумалось, не взять ли её с собой? Но тут же опомнился: опозорит, короткопятая, сваляется с первым же красавчиком! Что ей честь мужа, если у того лицо страшное? Своей не пожалела – со смазливым рабом спуталась! При мысли об этом Фритигерн скрипнул зубами, шрам задёргался и заболел.
Невеста подалась назад. Видно решила, что прямо сейчас, при всех, жених её на истинный путь наставит? А что? Дед, небось, всю дорогу поучал, что надо молодой жене место показать.
Фритигерн представил, как он охаживает плетью эту красавицу, и скривился от отвращения, хотя ещё миг назад не видел в поучениях деда ничего дурного. Опустил покрывало и раздражённо бросил:
– Баня готова? Небось, до вечера успеем свадьбу сладить?
– Куда спешить–то? – всполошилась мать.
Но Гелимер кивнул, переглядываясь с дедом, и сказал:
