– Этого осенью женю, – торопливо подхватил разговор дед. – Раз ему в хардусу не идти, теперь можно хорошую девушку сыскать…

Теодеберт перекатил желваки под молодой бородкой – точно так же, как Фритигерн. Но спорить не посмел.

***

Женихова рубаха заранее не шьётся. Свадьба – дело неспешное.

Сперва родичи невесты почванятся перед сватами.

Прежде, чем позволят о деле говорить – высмеют, за каждый шаг выкуп потребуют. Наконец выслушают, с чем гости пожаловали. Сразу ответа не дадут. Коли жених из дальнего хейма – поспрашивают, узнают, какая слава идёт о нём и его роде среди людей. Невесте всё скажут, свои помыслы не скроют. А коли из ближнего – то невесту спросят, хочет ли она за него. Нет такого обычая, чтобы против воли просватанной ответ давать. Коли не по сердцу девушке парень, а родителям по нраву – начнут увещевать, уговаривать, что будет с ним счастье. Бывает, и спорить не станут, поверят, что дочкино сердце не глупо. Понятно, если девушка согласится, и родичи всем довольны, тогда и ответ сватам дадут.

И настанет время весёлой игры. Невесте – в доме, в сараях, на сеновале прятаться, нарядясь в чужое платье. Сватам – её искать. А молодым жёнам и девам – сватов сбивать с толку, невесту укрывать. Когда отыщут – тогда надлежит ей проститься с Фровой своего дома. Мать и подружки отведут невесту в баню, и там, распустив волосы, переоденут в вышитую рубаху. Окутают, словно умершую, белым покрывалом в шесть холстин шириной. Вот с той поры невесте должно молчать. Тогда и будет ей время сшить рубашку жениху. В песнях поётся о мастерицах, которые могут за одну ночь сшить и расшить рубаху тому, кому Куннаны её отдали. Но обычно девушки заранее ткут браный холст, вышивают его. А в надлежащий срок только разрезают и сшивают в рубаху, думая о женихе. Сородичи её тем временем сватам пир устроят. Большой пир, не на один день. Никто просватанную торопить не станет. Невесту, когда дошьёт рубаху, везут в дом к жениху. Если жених далеко живёт – то с немногими родичами, а если близко – то всем хеймом могут заявиться на праздник.

Всякой честной девице так свадьбу устраивают. И даже той, что невинность свою не сберегла, если соблазнил её воин из хардусы, или иной свободный муж. И вдове, что уже отплакала год после смерти супруга. Всем добрые проводы положены. Лишь у Хродехильды Цапли – не так. Она даже не надеялась, что успеет сшить рубаху. Не верила, да успела. Правда, не в своём хейме, а в жениховом. Не потому успела, что мастерица, хотя и этого у неё не отнять, а потому, что жених свою невесту не встречал. О такой ли свадьбе Хродехильда – рукодельница, красавица – мечтала? Виделось, что будет лучше, чем у прочих людей, да Куннаны иное напряли. А кого винить? Сама виновата…

Почему Пряхи так её невзлюбили? Зачем привели Росперта в хейм? Отчего бы отцу на Торговом острове не купить раба страшного, шелудивого, чтобы ничто его не красило? Почему бы не быть ему, проклятому, глухим и косноязычным? Отчего отец не отдал его сразу в хардусу взамен одного из птенцов Цапель? Нет, пожалел отец юность чужака! Видно, глянулся ему ловкий да рукодельный парень! На жатве, да на молотьбе работал за троих! А коли ему он так по нраву пришёлся – так отчего в род свой не принял, ошейника позорного не сломал? Потом уже каялся, бранил себя за неразумие, да поздно.

Не подумал он, что в доме дочка растёт. Понадеялся на её скромность, на её разум. Поверил, что попавший в плен не всю честь потерял, благодарность не забыл. Но прядут Куннаны, что задумали. Нет им дела до чужого счастья, свой узор кладут.

Ох, и прогневался отец, как узнал, что Хродехильда в тягости. Ногами топал, кричал на неё, будто медведь рыкал! А уж как узнал от других рабов да от малых детей, что Хродехильду часто с Роспертом видели – и вовсе озверел. Бил нещадно, за косы таскал. Дочка винилась, что лишь раз оступилась, да такова была её неудача. Хотя, есть ли разница, один или много раз прошла она по той тропке, коли Куннаны захотели, чтобы она понесла от Росперта? Сойдись она с чужаком, или с воином из хардусы – была бы её удача больше. Хродехильда и думала соврать, но и тут ей везения не было. Не нашлось той спины, за которой Хродехильда могла бы спрятаться, спасая остатки утерянной чести.

Так кого теперь винить? Некого!

Такое ей напряли Куннаны, что лучше бы она умерла родами! Но даже этой малой удачи не выпало, так что от жизни ничего доброго ждать теперь не придётся. Была общая любимица, а теперь даже рабыни на неё свысока поглядывают!

Когда на жнивье появился отец, а с ним седой, словно беглец из Холлахейма, старик, Хродехильда обрадовалась. Слыханное ли дело – обрадовалась, что из родного дома уйдёт! Хотя и в новом её ничего хорошего не ждало, и ждать не могло! Старик тот, Зубр Рекаред, велел выпрямиться и долго, будто скотину выбирал, рассматривал. Она стыдилась своей пропотевшей рубахи и растрёпанных волос. Но Зубр сказал:

– Пойдёт.

А отец кивнул и приказал Хродехильде, будто не дочерью она ему была, а приведённой с Торгового острова или с боя взятой:

– Работай.

А когда вечером вернулась она домой, отец, красный от пива и ярости, бросил ей:

– Твоя удача. Зубры тебя сватают за Фритигерна из хардусы. Завтра едешь…

Злился отец оттого, что за неё большое приданное вытянули, словно за честную девицу. Хродехильде никто не говорил, да позже сама услышала, что люди судачили. Старик Рекаред торговался за каждую трубу холста и вышитое полотнище на стену. Всё добро, что ей готовили, до последнего лоскута выманил. И украшения, и монеты крекские! А выкупа, почитай, не заплатил: мол, порванная одёжка – кто ж её за цену новой покупает? Бочку мёда да мешок зерна дал, ни щенка, ни поросёнка не прибавил.

Некогда было рубашку шить – на самом закате в баню свели, да обрядили наскоро. И с домом проститься не дали – да и желания не было. Давно ей отцовский хейм чужим виделся. Усадили на лавку возле очага. Наскоро повыли для виду, без жалости. Мол, нет теперь в роду Цапель Хродехильды, дочери Альбрехта. Хвала Куннанам – от позора избавились!

А наутро и не провожал почитай никто – всем надо работать в поле. Отец не пошёл и мать не пустил. На пир поехали две старухи, бабка, да вдова одного из братьев дедовых, да сам дед.

И то хорошо, что никто с ней не разговаривал. Молодой парень, Теодеберт, её чурался, словно заразной. Лишний раз взглянуть брезговал. А как посмотрит, презрением жжёт: мол, стыда нет, с рабом свалялась! Старый Рекаред молчал, на приданое её поглядывал, улыбался в бороду. В Зубровом хейме едва её из лодки высадил – сразу же дальше поплыл, в хардусу за женихом.

А невесту поселили в отдельной землянке, и словно забыли. Посылали дважды в день рабу – поесть принести. Оно и хорошо, что забыли. Кто ей тут рад? А одиноко сидя, можно рубаху шить, о женихе думать. Только такую невесту разве хорошие мысли одолевают? Какого счастья ей ждать? И тому уже будешь рад, если бить станет не сильно…

Вот он, родной хейм. На взгорке стоит обнесённый невысоким заплотом дом. Дёрновая крыша и высокий столб с белёсым зубриным черепом виднеются над бревнами. Фритигерн был совсем малым, когда Зубры перебрались сюда от Старого хейма: до полей стало слишком далеко ездить, пришлось бросать старое селение. Он помнит, что брёвна раньше были жёлтые, и он играл пахучими щепками. Сейчас ограда почернела. Ещё лет пять – выпашутся все поля, и отсюда съедут. Гелимер уже другое место присмотрел. Ещё год назад спорили с дедом, куда податься, где лес чертить впрок… Странно возвращаться в дом, где ты вырос, после года разлуки. Вроде ничего не изменилось, а столько перемен!

Тянет дымком от самого берега – баньку топят. На плёсе бегает какой–то малец. Неужели, Галафред так вымахал? Больше некому! Прошлый год совсем кроха был, ходил едва–едва. А теперь вон как припустил, кричит звонко, как птенец:

– Едут! Едут! Втроём едут!