Пахнет мятой и мёдом. Тепло. Спина упирается в бревенчатые стены, Какая–то женщина бубнит, волосы у неё рыжие и непокорные, пушатся, и лицо круглое и в веснушках…

– Берта?

– Очнулся, – облегченно вздыхает какой–то мужчина рядом, а Берта шепчет и шепчет, одно и то же. Атанарих, наконец, чётко различает слова.

– Сидит жена на берегу реки,

Одна рука горяча, как огонь,

Вторая рука холодна, словно лёд.

Коснись, жена, Атанариха, огненной рукой,

Оботри с его раны гной и со лба его пот,

Срасти края его раны, не трожь его ледяной рукой.

Фрова, слова мои возьми, надёжно замкни!

Атанарих понимает, что стоит в углу, прислонившись спиной к бревнам. Его поддерживает Аутари, а Берта отирает пот с лица красной тряпицей и нашёптывает, нашёптывает.

Хаки были всего лишь бредом. Ну да, конечно. Они ведь ушли – Атанарих это ещё помнит. Рана от укуса той хаки, конечно, уже тогда нарывала, дёргало так, что продирало всё нутро. И знобило всегда одинаково – и возле очага, и на стене. Но сознания он ещё не терял. Всё помнит – как Фравита велел им ехать в хардусу, предупредить, а сам с Готафридом остался на Белом холме, чтоб при виде вражьего войска запалить огонь. Как они сражались на стене. Как отступила Айю…

Укушенное плечо горит огнём, и от него пахнет кровью и гноем, мёдом, мятой и ещё какой–то распаренной травой. Наверно, недавно перевязали. Первые перевязки он тоже помнит. Ловко и привычно, не задумываясь, Берта бросала листья в глиняный горшок, нашёптывая под нос заклинания, потом откидывала на тряпицу, отжимала и прикладывала горячую припарку прямо на только что промытую и оттого пронзительно болящую рану. И другие раны, от железа, которые Атанарих получил позже, она омывала и перевязывала, но они так не болели.

Но как жарко! Волосы на лбу слиплись, пот течёт по спине и противно щекочет, рубаха и штаны липнут к телу. А ещё подташнивает, голову ломит, и во рту сухо и противно, как после хорошей попойки.

– Пить хочу, – шепчет Атанарих, едва ворочая распухшим языком и одеревеневшими губами.

Берта вздрагивает, не зная, что же теперь делать. Не то бежать и нести пить, не то довести до конца заговор. Морщит лоб, торопливо решая, что важнее. Конечно, заговор. Раз духи немочи отступили, значит, надо прогнать их окончательно:

– Коснись, жена, Атанариха, огненной рукой,

Оботри с его раны гной и со лба его пот,

Срасти края его раны, не трожь его ледяной рукой…

– Альисы тебя побери, – гневно бурчит Атанарих, – Хватит бубнить, принеси пить!

Берта продолжает шептать, но кто–то из детей уже помчал за квасом.

– Фрова, слова мои возьми, надежно замкни!

Потом торжественно отходит к очагу и бросает в него тряпицу.

– Аирбе, Фрова, помогите!

– Пойдём на лежанку, Венделл, – говорит Аутари. – Ватикаб сейчас принесёт тебе пить.

Атанарих покорно плетётся за старшим товарищем.

– Давно хаки ушли?

– Давно, восемь дней как…

Атанарих присвистнул:

– Это сколько же я провалялся?

Меньше шести никак не выходит. Атанарих ошеломлённо покачивает головой: ничего себе, укусила! За это лето и срезнем его пару раз цепляло, и в грудь кололи. Только ласточкин хвост не ловил! А тут – баба укусила! Ядовитые у неё были зубы, что ли?

Прибежавший мальчик протягивает ему деревянный ковш. В нём горячий отвар шиповника с мёдом.

– Холодненького бы… пива или кваса… – бурчит Атанарих.

– Это пей, – строго прикрикивает на него Аутари. Венделл не спорит, припадает к краю ковша, жадно тянет сладковатый отвар. Становится ещё жарче. Атанарих отирает заливающий глаза пот. Аутари смеётся:

– Наконец ты очнулся. Мы уж думали, что тебе придётся костёр складывать. Ладно, отдыхай. Пойду, обрадую Фритигерна, что ты жив.

– А меня ты уже обрадовал, – устало улыбается Атанарих. – А Фравита?

– Фравита? – не понял Аутари. – Жив, конечно, что ему на Белом холме сделается? Вернулся.

Атанарих облегчённо выдохнул.

– Хорошо что жив. И он, и Фритигерн.

Аутари и Берта невесело кивают. Зубрам в этот набег особенно не повезло. Зизебут погиб в первом бою. Ночью, во время затишья, убили Сара – стрелой с одинокого дуба, который не смогли срубить, расчищая поляну перед хардусой. А второй стрелой ранили Фритигерна в лицо. В глаз метили, да он повернулся, потому щёку пропороло. К утру – Рицимера убили, тоже стрелой. В том же бою срубили Эвриха. И снова ранили Фритигерна – на этот раз тяжелее – он вернулся на стену лишь в последний день. Витегес велел Зубрам стать по другую сторону ворот. Но от этого оказалось мало толку. На третий день подстрелили Рарога и Гундобальда. Радагайса не стало на шестой… А ещё – смутно, уже сквозь накатывающий бред – помнится, что снова ранили Фритигерна. В последний день это было…

– Жив и… – Аутари запнулся, подыскивая слова, и, наконец, сказал, – В общем, не раны его мучают. Боюсь, истлеет от горя. После того, как отнесли прах Зубров в хлайвгардс, он оттуда не выходит. Я пытался с ним поговорить пару раз – не слушает, гонит.

– Ест?

– Яруна носит, – развёл руками Аутари. Похоже, что от еды Зубрёнок отказывался.

Подошла Берта. У неё в руках дощатая лохань, через плечо перекинуты полотенце, чистая рубашка, штаны.

– Давай, оботру, в сухое переодену – прошептала с ласковой улыбкой.

– Сама справишься? – спросил Аутари.

– Да я, вроде, ещё не труп, двигаться могу, – слабо улыбнулся Атанарих. – Или – уже не труп?

Аутари и Берта смеются. Волк по–отечески ласково похлопывает его по руке.

– Ну, поправляйся.

Ушёл.

Берта осторожно стягивает с Атанариха насквозь мокрую, воняющую потом рубаху. Тот стискивает зубы и улыбается, чтобы не выдать, как ему больно. Берта мочит в лохани полотенце и начинает его обтирать.

– Исхудал ты, – грустно улыбается она.

– Была бы душа в теле, – стараясь не стонать, отзывается Атанарих.

Прикосновения омоченного в теплой воде полотенца приятны. Так пропотел, что сам себе противен.

– В мыльню бы…

– Слабый ты ещё, любимый… Окрепнешь вот.

– Пить хочется… Принеси квасу или пива.

– Лучше бы отвару, любимый…

– Альисы с тобой, давай отвар.

Берта отправляет Ватикаба за питьём, а сама продолжает обтирать Атанариха. Сперва по пояс. Надевает на него рубашку и спокойным, умелым движением стягивает штаны. Моет меж ног, будто перед ней не муж взрослый, а дитя малое. Раньше от её прикосновений взыграло бы всё, а сейчас даже не шевельнётся. Так ослабел, что лежит трупом, и даже огорчиться из–за этого сил нет.

– Приподнимись, давай штаны наденем, – весело приказывает Берта. – Вот…

Умело затягивает вздёржку. Помогает переползти на сухую половину лежанки, убирает намокшее сено. К тому времени, как проворный Ватикаб прибегает с ковшом, она уже укрывает Атанариха волчьим одеялом. Тот вяло сопротивляется.

– Жарко.

– Жар на спад пошёл, вот и жарко… – спорит Берта. – Ложись, говорю. В голове у тебя поискать?

– Поищи, – бормочет Атанарих. С трудом, боясь потревожить раненую руку, переворачивается, утыкаясь лицом в колени Берте. От неё пахнет едой, очагом, потом и тем самым, кисловатым, женским. Когда то он няньке в колени так же тыкался, требуя ласки. Она ведь совсем молодая была, его нянька. Лет на шесть моложе матери. От неё приятно пахло, к запаху тела примешивались ароматы крекских притираний. Ни тогда, ни сейчас этот женский запах не казался ни противным, ни призывным. Берта отцепляет с пояса деревянный гребешок, запускает пальцы в волосы Атанариха.

– В колтуны всё сбилось, слиплось… Я расчешу?

– Дёргать будешь! – капризно ворчит Атанарих, но потом думает, что всё равно расчёсывать, и он, с одной рукой, явно провозится дольше. – Альисы с тобой. Чеши.

Берта предельно осторожна. Берёт тонкие прядки, распутывает их. Иногда, конечно, дёргает, Атанарих недовольно порыкивает, и женщина шепчет извинения. Попутно – ловко, с весёлым треском – бьёт вшей и, что особенно приятно, молчит.