Атанарих уже совсем близко. Неспешно откидывает полы плаща и что–то протягивает ей в вытянутых руках. Нет, это не башка хаки, а что–то длинное и сверкающее, гибкое, как змея. Ожерелье! Она ещё и разглядеть толком не успела, но поняла – вещь редкая, большое сокровище: гранёные красные камни и меж ними – золотые бляшки с вьющимися побегами и птицами. Даже у Яруны нет такого ожерелья…

Берте показалось, что внутри у неё что–то лопнуло, отдалось болью в голове и внизу живота. Как не разрыдалась в голос? Не видя, шагнула вперёд, в объятия Атанариха, уткнулась в его пахнущую потом, железом и кровью грудь. Он отстранял её, надевая ожерелье, выправляя из–под него распущенные волосы. Смеялся и взахлёб рассказывал, что сам срубил хаку, которая его носила, и что–то про бой, который был славным. И про то, что он очень хотел это ожерелье, чтобы ей, Берте, подарить. Ведь красные камни так подходят к её волосам. И все воины просили риха, чтобы тот дал Атанариху в добычу это ожерелье. Она слушала, но никак не могла понять, что же он ей говорит? Смеялась и плакала, а он тискал её в объятиях, и от этого было больно груди, но сладко и радостно.

Потом, на пиру, она наслушалась…

...И про тот бой. Нашли разграбленный хейм. По следам поняли, что хаков не слишком много. Решили нагнать и отбить обоз. Хаки, видно и, правда, считали, что если их меньше трёх на каждого фрейса, лучше не связываться. А может, хитрили, думали, что фрейсы займутся обозом, и их можно будет взять врасплох. Бросили телеги и бежали. Но не тут–то было. Аларих и подумать не успел, а Атанарих мимо обозов в погоню ринулся. И все за ним. Хаки стреляли – но и фрейсы им отвечали тем же. И подстрелили коня у Меше. Тогда несколько хаков поворотили коней, а остальные продолжили бежать. Одна хака отдала Меше своего коня, и та ринулась навстречу фрейсам, обнажив кривой меч. А Атанарих, забыв обо всём, рванулся к ней, крича, чтобы никто не мешал ему. Никто и не мешал, потому что хаков осталось с Меше хоть немногим, но больше, чем фрейсов. Схватка была яростной и короткой. И Кёмпе помогал своим людям – они одолели врагов. Среди всех выбрали тех, кто казался самым главным. Им головы обрубили. Изловили лошадей, взвалили на них тела убитых врагов, на ком одежда побогаче, и поворотили обратно. Шли назад осторожно, всё следили, не будет ли погони. И верно, хаки устыдились – вернулись, хотели внезапно напасть. Но их ждали и снова приняли бой. Так и извели почти всех кобыл. Разве что две или три бежали.

– Видно, Кёмпе коснулся головы Атанариха, – повторяли раз за разом воины, снова и снова описывая ту стычку.

И про ожерелье… Вернее, про то, что Атанарих ради него отказался от более ценной награды. Но он вовсе не глупец – Меше была великой воительницей! Дивились только его решению отдать это ожерелье женщине.

А Эврих уже песню про этот бой пел, не преминув и ожерелье упомянуть. Берте, правда, в этой песне места не нашлось, но ведь и не для того складываются сказания, чтобы про лейхт из хардусы поминать.

Атанарих шало смеялся, пьянея от рассказов товарищей больше, чем от пива. То и дело хватал бертины колени под столом. Сердился, что она всё время уходит.

А ей надо было подавать на стол.

– Да найдётся кому подать, – злился Атанарих, тщетно пытаясь удержать свою подружку рядом. Наконец, увязался за ней, притиснул на женской половине дома к стене, сжал в объятиях. Берте было неловко – в суете и духоте она снова вспотела, и ей казалось – воняет мерзко.

– Берта… Какая ты! – Атанарих уткнулся в шею, жадно втянул ноздрями, – Пахнет от тебя как… сладко…

От его прикосновений и поцелуев у Берты груди отяжелели и внизу живота стало горячо. Но…

– Атанарих, того гляди кто–нибудь войдёт!

– Плевать…

– Не собаки ведь… – отбивалась, хотя сама разгорелась – сил нет терпеть.

– Ну, значит, пошли отсюда! – Атанарих слегка отстранился.

– Но куда? – она не могла впопыхах придумать: в доме – пир, на сеновале сена ещё нет, голые доски… – На огород?

– Ага, меж навозными кучами… – Атанарих хохотнул, задумался лишь на миг, потом радостно ощерился, – Знаю, у Одоакровой кузницы никого нет! На пиру он, и сыновья его все тут.

И потянул её за руку, довольный своей выдумкой. Она радостно поспешила за своим воином.

Выскользнули из дома и задворками, боясь, что кто–нибудь встретит и помешает, побежали в Вейхсхейм, на мыс. Время было позднее – уже стемнело. Выбрав местечко, Атанарих бросил на траву свой крашеный плащ и помог Берте улечься, сам навалился сверху, яростно покрывая её шею и болящую грудь поцелуями. И Берта, обвивая его руками, смеялась и не закрывала глаза.

В лунном свете над оградой красовалась свежая голова. Той самой Меше – славной хакийской воительницы, чьё ожерелье красовалось сейчас на набухшей под руками Венделла груди Берты. В темноте казалось даже, что мёртвая голова следит за убийцей, который вздумал миловаться со своей подружкой прямо у неё под носом.

Башка ощутимо пованивала, но с реки тянуло ветром, да и они были слишком далеко от стены. Запах этот, смешанный с запахом тела Атанариха, Берте не казался противным.

* * *

Если Атанарих и жалеет о Нарвенне, то лишь потому, что там никто не узнает о его славных деяниях на дальнем краю мира. Лето едва перевалило за серёдку, а он совершил столько подвигов, что, теперь без стыда может сидеть рядом с прославленными воителями. Отец бы гордился сыном. Жаль, что он никогда не узнает о его делах. Отсюда в Нарвенну погостить не уедешь, а оставлять службу славному Витегесу Атанарих не помышляет. По осени, конечно, приедут на Торговый остров крекские купцы, и Басиан пожалует, но начнёшь ему рассказывать – не поверит, а и поверит – пока доберётся до отцовского дома, половину забудет, начнёт пересказывать – всё переврёт, от себя добавит.

Разве написать домашним письмо? Отец, конечно, неграмотен, ну да найдётся, кому прочитать. А что? Сделать церу и написать. Что в этом сложного? Взял дощечку, выдолбил в ней неглубокую выемку, наложил туда воску, нагрел, чтобы воск растопился и растёкся ровно по всей выемке. Но на цере много не расскажешь. Разве что наскоро черкнёшь с десяток слов. Разве их хватит, чтобы рассказать хотя бы о победе над Гульсар? А ведь, по правде говоря, одолеть хоттын Гульсар было куда легче, чем остальных. И Атанарих не совершил в тот набег ничего особенного, о чём можно спеть песню. Нет, с церой даже возиться не стоит. Нужна выделанная тонкая кожа – скинна. Или травяная скинна, которую привозят из полуденных земель. Только у фрейсов нет ни той, ни другой. Надо попросить у женщин белой коры берёз, что они наготовили – если на ней можно процарапывать рисунки, то, наверно, и писать можно? Нацарапать буквы, или даже взять краску из чёрных ягод и заострённой палочкой написать. Краской будет легче, вот только как бы не стёрлось…

От радости, что нашёл решение, Атанарих радостно хлопает в ладоши. Идущий впереди Аларих Куница оглядывается:

– Ты что, Венделл? Неужели так заели?

– Нет, – смущается Атанарих, и сердится: неужели его считают за неженку, думают, он оводов бьёт! – Я тут придумал…

– Никак снова с Одоакром что–то решил сотворить? – добродушно улыбается Рицимер.

– Нет… Я о другом. Хотел отцу с матерью подарок послать.

– Так что тут думать? – удивляется идущий поодаль Фритигерн, – Разве ты мало зверей зимой наловил? Сам говорил, что у вас нет такого зверья! Пошли им мешок шкурок. Или они кажутся тебе недостаточно хорошим подарком?

– Мне бы хотелось другое… Рассказать о том, как мы тут живём. И я придумал, на чём можно написать им письмо.

– Написать? – фрейсы явно не понимают, о чём он.

– Крексы так делают, – поясняет Атанарих.

– А, я видел, Басиан что–то рисует палочкой на вощёной доске, говорит, чтобы не забыть, – вспоминает Рицимер.

Все снова замолкают – оттого ли, что говорить не о чем, а путь долог, и солнце печёт, потому и говорить лень. Или оттого, что начался густой кустарник, и всем невольно пришлось вытянуться вереницей, следуя по звериной тропе. Ветки нависают всё ниже – Зубрам пришлось спешиться и вести вповоду своих коней, но Атанарих пока ещё в седле, хотя уже низко пригибается…