– Что это она делает? – вырвалось у Берты.

– Или ты не видишь – это муж? – горько усмехнулась Бальдегауд – рабыня, которую дядя выкупил несколько лет назад на Торговом острове. И верно – все, кто делил пленных женщин, были мужами. Безбородыми, с бабьими круглыми лицами. Но если приглядеться и прислушаться – можно отличить мужа от жены.

Из клети вытащили упирающуюся тётку Мадабергу. Эта молодому досталась, и он, радостный, едва в сторонку отошёл и тут же её уложил.

Потом Берту вывели, и на неё кидали жребий. И тоже расстелили на земле, едва она досталась одному их хаков. Тот не был жаден и тут же поделился добычей ещё с пятерыми… Они все были на одно лицо – плосколицые, голобородые, узкоглазые. Пахло от них, как от козлов. И Берта завидовала тем, кого убили – сестренке Хеххильт, братцу Урсольду, сучке Нидве, которой подчистую снесли голову, и она валялась возле дома; и кобельку Сунно, которого стрелой пришпилили к земле; завидовала матери, деду и бабке, отцу, дядьям и братьям – хоть их тела и остались без погребения.

Но она не нашла в себе сил уйти из жизни. А чего, спрашивается, было ждать? На что надеяться?

А ведь немало нашлось в их краях таких, которые предпочли жить любой ценой! Когда их гнали… По пути и хаков, и пленников становилось всё больше: другие хеймы тоже пограбили. Среди пленных не было ни одного взрослого мужа, ни одного старика или старухи, а всё больше молодые женщины, иногда дети – те, кто уже перевалил за седьмую весну… Берта потеряла своих, потому что пленниц стало слишком много. Рассказывали, что хардусу сожгли, рих Тенхилло погиб. Все в хардусе погибли. Но никто точно не знал, правда ли это? Потом дошли до брода. Берта увидела обугленные стены и тучи ворон, круживших над пожарищем. Над Оттерфлодой кисло пахло мертвечиной.

Пленников гнали дальше. Ослабевших и слишком строптивых убивали. Однажды Берте показалось, что в стороне лежит тело Идды – ветер шевелил коротко обрезанные волосы. Идда всегда была самой лучшей. Не успела уйти от плена – но и жить не стала. А Берта покорно согревала подстилку своего хозяина, пока отряд не возвращался в степь…

И чего, спрашивается, было ждать? На что надеяться?

…Баню она истопила, и одежду беглецов перестирала да выкатала – а воины так и не вернулись в тот день. И ночью – она и не надеялась, что в ночь вернутся, но всё ворочалась на постели, прислушиваясь. Нет, не вернулись.

Утром поднялась до свету, пошла щепать лучину. Гуннель тоже уже встала. Подошла, понимающе погладила по руке и сказала:

– Не тревожься. Вернётся он живой.

– Ты гадала? – с надеждой спросила Берта.

– Гадала. – одними глазами улыбнулась старуха, – Никто из наших не погинул…

И, правда, не соврала гюда. Все живыми вернулись, к полудню. Пригнали отбитые у хаков возы и лошадей. Не со стороны разорённого хейма пришли, а по Хаковой дороге. Она длиннее, но телеги никак не прошли бы по лесным тропам. Тяжелогружёные, они еле ползли, и всадники не утерпели: как только вступили в дубраву – перешли на рысь, бросив возы на двоих воинов и нескольких пленниц. Встречать их высыпали все. Аларих въехал первым, неся перед собой на копье длинноволосую хакийскую голову. Следом за ним, красуясь в седле и посверкивая золотым шлемом, ехал Атанарих. Величавый, как рих, тоже с вражеской башкой. За спиной Венделла, укрытая его плащом и крепко обняв воина за пояс, сидела какая–то зарёванная девица. У Берты сердце рухнуло, когда она увидела эту пленницу. Атанарих, заметив в толпе свою подружку, весело ей помахал насаженной на копьё башкой, но проехал мимо, навстречу риху. Берта не смогла смотреть дальше, ушла. Коварны Куннаны и мстительны. И почему Берта не подумала, что есть и иные способы отнять у неё спокойную жизнь?

Наверно с той самой поры, как попала в плен, Берта не чувствовала такого отчаяния. Через силу втягивая воздух, она на трясущихся ногах шагала прочь, боясь голову поднять. В груди и животе всё клокотало и дрожало, словно студень. По счастью, в овечьем куте никого не было. Берта шмыгнула туда и, ничего не видя перед собой, забралась наверх, на повети. Ткнулась лицом в пыльный помост, усеянный сенной трухой, и, закусив руку, разрыдалась. Конечно же, не удержать ей Атанариха! Он молодой, красивый, и та девчонка, что в него вцепилась, годами пятью моложе Берты. Мордочка, конечно, опухшая и чумазая, но всё равно видно – красивая. Личико – словно яичко, гладкое и продолговатое, нос тоненький, прямой, волосы – как солнечные лучи, светлые. Где Берте, крапчатой, с такой сравниться? Той после плена, конечно, надо защитой заручиться! А что Берте останется, если Венделл её бросит? Снова будет жить, словно ягодный куст у тропки? Каждый, кто мимо идёт – ущипнёт? Даже мелькнуло в голове – а не удавиться ли, или утопиться?

Но слёзы, альисы их забери, принесли облегчение. Сначала нелепой показалась мысль о смерти. Потом подумалось: а с чего это она решила, что Венделл её бросил? Ну, привёз девчонку на крупе своего коня… Что это значит? Да ничего не значит! Когда их отбили из плена воины Витегесовой хардусы, они так же помогали женщинам взбираться на своих лошадей и давали им плащи. Не потому, что холодно было. Просто одежда полонянок к той поре так обтрепалась, что местами тело светило. И она, Берта, въехала в хардусу на крупе коня Аутари Зимнего Риха… Аутари же не взял её к себе на ложе? Даже не пытался, хотя тогда Берта была моложе. «Но то Аутари! У него в хардусе настоящая жена живёт, и какая! Гюда! И рад бы от такой погулять, да боязно!» – билась в голове всё та же назойливая муха.

Тем временем во дворе засуетились. Кто–то из мужей прошагал в свинарню. Оттуда донеслись поросячий визг и весёлый смех. Вернувшихся с победой ждал небольшой, но пир. Берты могли хватиться. Она утёрла заплаканное лицо и спустилась не во двор, а в огород. Умылась там из бочки, принялась дёргать лук, чтобы с ним появиться в доме. Дескать, понятно же, что пир готовится, вот и пошла нарвать…

– А ты куда это пропала? – весело бросила ей Линда. Она вся сияла и приплясывала, стоя у котла: Куница тоже вернулся, жив–здоров!

– Котёл с варевом для птицы на огне оставила, боялась, сбежит, – соврала Берта. – Увидела, что, Венделл жив, а про свои подвиги он мне потом расскажет.

Женщины захохотали:

– Это верно, успеешь наслушаться. Знаешь, кого он срубил? Биё Меше!

Берта охнула: среди воинов покойницы Бури, Меше имела славу воина могучего и свирепого. Сила её была так велика, что Берта была уверена – не кобыла это, а жеребец.

– Видно, плохо им после смерти Бури пришлось, если сама Меше начала, как шакал, по Волчьим хеймам шарить, – сказала Гуннель. Присмотрелась к Берте.

– Послушай, да здорова ли ты?

Берта потупилась.

– Спалось плохо. Тревожилась я за Венделла.

Гуннель покачала головой. Потом улыбнулась:

– Вот что. Ты сейчас ступай, нарядись. Твоему Венделлу мало понравится, если ты будешь растрёпанной.

– Да успеется, – отмахнулась Берта, и почему–то снова засвербело, что зря это всё. – Пока готовишь, испачкаешься…

– Ну, тебе лучше знать, – неодобрительно хмыкнула Гуннель.

Она всё же причесалась и нарядилась – потому что иначе о ней бы стали судачить. Потом вызвалась присматривать за жарящимся над очагом поросёнком. И работа вроде не грязная, и в стороне от всех. Опять же – всё уже на столе, а жаркое, хоть и пахнет на весь дом, ещё не готово, и можно быть занятой им.

А вот и воины из Вейхсхейма пришли. Двор наполнился их громкими голосами и смехом. Берте казалось – она узнаёт голос Атанариха из всех. Потом растворилась дверь в сени – даже прохладой потянуло.

– Рыжая–то моя где?

– Да там она, за жарким приглядывает, – смеётся радостно Линда. Хочешь не хочешь, а надо выпрямиться и повернуться навстречу. Внутри всё ходуном ходит и тянет – противно так, муторно. Все в дверях столпились, смотрят на неё и на Атанариха, сияющего довольной улыбкой. Плащ, которым он пленницу укрывал, уже снова на нём, и он прячет что–то в складках… По лицу понятно – ждёт восторга. А Берте не до радости, ком в горле и слёзы на глазах. Ну что же, она восхитится, даже если он сейчас подарит ей тухлую башку той прославленной биё.