– А сколько уехало? – Берта с трудом сдерживает слёзы (надо же, враз накатили).

– Дюжина и трое, – подаёт из другого угла голос Базина Чёрная. – Хотели дюжину послать, да твой Венделл с ними запросился. Понятно, и Фритигерну стало завидно, да ещё Рандвер с ними увязался.

Новость Берте мало понравилась. Пошли Атанариха Витегес, она бы так не расстроилась. Он воин, должен риха слушаться. Но зачем самому на беду напрашиваться? Да вот уж таков её друг! Мало ему забот, от которых не спрячешься, – ищет себе неприятностей! Берта торопливо натягивает рубаху, подходит к женщинам.

– Давайте вашу одёжу, пойду, постираю.

– Да куда ты? – не поняла Линда, – Давай хоть поедим!

– Неохота… – отмахивается Берта, – Душно, что–то я сомлела сегодня.

– Так мы тоже – аж мутит с голоду, – хохочут женщины.

Они правы – целый день, почитай, не евши. Кивнула, пошла собирать на стол. А в голове вертится противно:

«Куннаны! Зачем же вы тогда дали мне Атанариха?! Зачем дали эту зиму? Чтобы потом жизнь моя вовсе несносной стала?»

Зароптала, и тут же испугалась: а если богини ей в отместку возьмут и оборвут нить жизни Атанариха? Он–то, добродушный и беспечный мальчишка, чем виноват? «Куннаны, простите, – Берта понимает, что плачет. – Пусть Венделл будет жив и здоров!».

Не надо думать об Атанарихе, особенно – тревожиться за него. Неровен час, призовёшь на его беспечную голову беду. Но как не думать о нём? Все завидуют Берте – Венделл добрый, весёлый, щедрый. И покладистый – за ним жить спокойно. Но тем страшнее его потерять.

***

На следующий день пришли с разорённого хейма – и мужи, и жены с детьми, и рабы. Все испуганные, голодные и счастливые – удалось спастись, пленом себя не опозорить. Витегес принял их. В Вейхсхейме накрыли стол. Понятно, набежали со всей хардусы, стали расспрашивать.

Старику–Волку было чем похвастаться. Вовремя заметил, что птицы над лесом кружат («Аж небо черным–черно!» – плача, добавляли женщины). Велел людям бросать всё и бежать в крепи. Сколько было хаков – то они не ведали, успели утечь. Почти все утекли…

Поняв, что об Атанарихе эти люди ничего не расскажут, Берта потеряла к их речам всякий интерес. Все набеги одинаковы, только и разницы, что одни успели вовремя заметить врага и утечь в лес, а другие прозевали… Волки близко к границам живут, осторожные, на всякий шорох внимание обращают.

Бертин дед не был столь разумен. Их хейм стоял далеко от Оттерфлоды. Не верил Карломан Косуля, что хаки, даже перейдя через брод, доберутся до их земель. Сам рих Тенхилло до Косулиных хеймов добирался только в неурожайные годы, а так – ленился в дебри забираться.

Зря понадеялись дети Карломана Косули на лес. Предал он людей, что губили его красоту, вырубая под поля обширные лядины*, выгребая хворост на растопку. Не преградил врагам пути, не укрыл.

Зря понадеялись, что от врага отсидятся. Это набредавшие с полуночья иннауксы ходят небольшими ватагами. От них можно отбиться, укрывшись за частоколом хейма.

Хаки оказались не чета полуночным жителям, смерти не боялись.

А дальше – рада бы Берта это забыть, да разве забудется?

Не забыть, как с братишкой Урсольдом торопилась к частоколу через лес. Бросила бы его – добежала бы. Хака их нагнала. Братишку наполы развалила, а её не тронула. Сбила с ног, руки бертиной же опояской спутала. Чтобы девушка не зарезалась, быстро обыскала, ножик отобрала и пряжку острую. В овечий хлев отвела. И опояску забрать не забыла. Только зря она осторожничала. Испугалась тогда Берта, растерялась. Не подумала даже жизни себя лишить, ждала чего–то…

А чего, спрашивается, было ждать? На что надеяться? В хлеву овец уже не было, а рыдали, забившись в дальний угол, две рабыни и незамужняя тётка Вальтрауд. Дверь клети растворена – всё равно бежать некуда. Берта видела, как хаки грабят родной хейм, как убивают негодных в рабы. Не пощадили ни деда с бабкой, ни старшую тётку Эреливу – что от них толку? Сестрёнку Хеххильт вынесли вместе с зыбкой. Одна хака, весело смеясь, схватила ее за ножку, и кинула другой хаке. А та на лету ребенка рассекла и тоже загоготала, щуря и без того узкие глаза и широко разевая чернозубый рот. А зыбку они отшвырнули к стене. Потом рабыню выволокли и потянули, орущую и отбивающуюся, к хлеву.

Ну вот, снова слёзы на глаза наворачиваются. Да что это за напасть такая?! Право, словно старуха, второй день плачет! Что теперь оплакивать тот давний набег и погибших в нём? Уж и кости их, небось, волки да лисицы по всему лесу растащили, а пожарище заросло молодыми берёзками!

Берта торопливо вытирает нос кулаком.

Волчихи охают и жалуются, Волки хмурятся. А у Берты в голове свербит, словно муха привязчивая: «Если уж пешие добрались до хардусы, то конным той же дорогой давно пора появиться! Где же воины, где Атанарих?»

И оттого всё происходящее вокруг будто в тумане.

– Берта, иди, помоги истопить бани. Потом собери у беглых одежду, выстирай.

Это Яруна. Ей велено приветить беглецов как дорогих гостей, но лицо кислое, будто журавлины наелась. Однако с рихом не спорит. А вот Линда не смолчала.

– Может, им ещё и гузна помыть? У них жёнок и девок вон сколько, с чего это мы их вшивые портки стирать должны?!

Среди беглянок, что сидели, сжавшись, и плакали, враз скулёж унялся. Одна из Волчих, молодуха, вскочила и смерила взглядом Линду, потом проворчала презрительно что–то под нос. Но слово «лейхта» прозвучало отчетливо.

Куницына подружка взвилась, подбоченясь, глазами засверкала. Сухая, чёрная, с перекошенным злобой лицом, она сейчас и правда была похожа на нежить.

– Лейхта, и что?

Берта подошла, отстранила её, возразила спокойно:

– Да что ты взъярилась–то, Линда? Невелика беда – я постираю. Они такого страха натерпелись.

– Страха?! – не унималась та, – Да они страха–то и в глаза не видели! Что ты перед ними голову наклоняешь? Чем им гордиться? Тем, что хакам не попались?

Тут уже беглянки вслух зароптали:

– Вам–то с чего величаться? Смелости не хватило честно умереть!

Берта махнула рукой и пошла прочь – от греха подале. Не ровен час, сама в голос разрыдается. Линда–то что? Она всегда такая – чуть что – займётся, ровно сухая головня. А она, Берта, держать себя умеет. Ей самой бывает совестно, если сорвётся. А сегодня – ровно альис её одолевает: то зла на весь мир, то глаза на мокром месте… И хорошо, что можно уйти и заняться баней. Около огня глаза дымом ест, и всегда можно сказать: «От дыма слёзы».

Огонь потрескивает в печи, а Берта никак не может справиться с воспоминаниями, что накатили так не вовремя.

Хаки грабили не спеша. Заходили в дом и клети, собирали всё, на что могли позариться, но больше прочего искали шкурки лесного зверья – куниц, горностаев, белок, лис, бобров, рысей. Волчьими уже брезговали – видать, своих вдосталь. Радуясь, тащили из клетей бочки с мёдом, зерном тоже не пренебрегали. И скотину берегли – куда больше, чем рабов, потому что ни из фрейса, ни из иннаукса, ни из мортенса хорошего раба не получится. Разве что из тех, кто с червоточинкой, побоится умереть, любую жизнь сочтёт лучше честной смерти на свободе. Как потом такому человеку на суровость Куннан нечего сетовать? Сам свою долю выбрал. Так что права та Волчиха: не человек он вовсе – лейхта. Вот она, Берта, не нашла в себе сил умереть – ни тогда, ни после… Сперва растерялась. Время от времени в клеть заталкивали очередную молодую пленницу. Рабыня Тагни сказала Берте, что видела, как убили её мать. Берта уже догадывалась, что мать хакам не нужна. Нужны молодые. Помнится, даже не заплакала, услышав злую весть.

Наконец, хаки закончили грабить, собрались вокруг сваленного во дворе добра. Раскричались хрипло, словно вороны на падали,– добычу делили, сначала ту, что не сбежит. Потом до пленниц дело дошло. Тут некоторые хаки прочь пошли, звонко пересмеиваясь, а остальные наоборот, сгрудились. Выводили по одной. Сперва молодку Идду, жену старшего брата. Она и правда была самой красивой из всех пленниц. Разглядывали, гоготали низко и хрипло, задирали подол. Кидали в шапку перстни. Идда досталась старой хаке с короткими, тронутыми сединой косичками, торчащими из–под лохматой шапки. Остальные взвыли, словно голодные волки. Получившая Идду старуха пошла прочь. Одна молодая, рослая хака тотчас побежала за ними, стала хватать бабку за полы, совать ей перстни, лопотать умоляюще, и, наконец, сторговалась. Сунула той два браслета и тут же, чуть отведя Идду в сторону, завалила её на траву. Это было страшно и непонятно – зачем?