Юноша шёл

К землям полуденным.

Златоволосый,

С ликом сияющим.

Встретил он воинов,

Видом суровых.

Были доспехи их

Кровью покрыты,

Были зазубрены

Мечи в руках мощных.

Песню подхватил юный Ботерих, сын старухи Кунигунды. Он стоял на восходе, спиной к солнцу, и оттого казалось – не человек это поёт. Звонкий, чистый голос звучал среди карканья воронов и рёва труб беспечно, будто прожил этот юноша среди богов и никогда не видел ни смерти, ни болезней, и даже малого горя не знавал. Потому что провожало павших новорожденное Солнце, не знающее ещё ни зла, ни боли, ни смерти. Зачин у прощальных песен всегда был одинаковый. Это дальше – на каждых похоронах – славились деяния того, кого провожали в последний путь.

Четверо воинов, державших факелы, направились к срубу и, просунув факела в щели, запалили еловые ветки, стоящие в бочонках с саром. Пламя тотчас же занялось, побежало по бересте и подсохшей хвое, распространилось с четырёх углов, и охватило, наконец, весь сруб. Вскоре жар стал так велик, что люди невольно попятились от него.

И снова Ботерих завёл чистым, высоким голосом человека, никогда не видевшего смерти:

Будь лёгок путь ваш,

Славные воины,

В земли полуночи,

В тёмные ельники.

Что мне ответить

В землях полуденных,

Коль меня спросят:

С кем же я встретился?

Огонь подобрался к укрытым в доме телам – запахло жареным мясом. По мере того, как пламя охватывало трупы, вонь горелой плоти крепла, пока не стала перешибать все остальные запахи.

Воины пели, вспоминая о каждом из ушедших, и голоса их сливались с низким гудением костра и рыданием рогов.

* * *

Духота и комары заедают. Но такое оно, лето: душное, жаркое, потное и всё равно желанное. На плечах – сладостное бремя – полный ранних грибов кузов. Скоро их будет невпроворот, начнут люди кочевряжиться, выбирать только самые лучшие. А пока любым рады. Ещё подоспеет ягода. Сперва суняшница, потом уже недалеко и до риховой ягоды, сладкой пахучки, там костница и синичка поспевать начнут. Как будешь их брать, значит, время Аирбе к концу близится. Ну, а если до журавлихи* дожили, значит, до следующей весны спокойно будет. «Если к той поре, как я начну брать журавлиху, Атанарих будет жив, – думает рассеянно Берта, – Значит, до следующего года точно проживёт…», – и торопливо складывает пальцы в знак, отгоняющий зло. Никогда не надо загадывать на будущее, дразнить Куннан. Особенно, если ты живёшь в хардусе.

Но отчего лес сегодня особо душен и пахуч? Вроде, гроза не собирается, а так тягостно и ломотно! Никогда Берта не чувствовала запахи остро, а тут вдруг чутьистая стала, словно хорошая собака. Грибы находит по запаху – он совсем иной, чем у мокрой земли, смятой травы и прошлогодних листьев. А спутниц – даже если не видит их и не слышит – всё равно знает, что они рядом, потому что доносится острая струя запаха полынного отвара, которым смачивают от комаров одежду и лицо. И пота. У Линды – горячего и пряного, у Яруны – кисловатого, у Фледы – отдающего пыльным ларём, у Хильды – резкого, будто черемша. Это все оттого, что девка соплива, даже летом у неё под носом мокро. Не перешибает чужие запахи даже собственная вонь. Сегодня с Берты просто ручьём течёт, да так смрадно, вроде бы гнильцой отдаёт.

– Тё–ётя Берта… – жалобно просит Хильда. – Попроси передохнуть?

Её голос раздражает хуже комариного писка. Берта едва сдерживается. После целого дня в лесу, с его валежником, и взрослым тяжело ноги передвигать. Что говорить о девчонке, которой едва семь зим минуло? Не виновата Хильда ни в том, что устала, ни в том, что черемшой смердит.

Берта оглядывается на девочку и улыбается ободряюще:

– Уже скоро. Смотри, просвет видать… У реки отдохнём. Тут если встанешь – совсем комары заедят.

Да и сама тоже что–то не в меру притомилась сегодня. Неужели прихворнула?

– Зря ты её взяла с собой, – ворчит Яруна.

Раздражение подкатывает к горлу. Так и просится колкое слово. Едва опомнилась: не всякое, что на язык рвётся, надо отпускать. Тем более, Яруна по–своему права. Зря сопливую взяли. Пожалела себе на шею: девчонка так умоляла, даже плакала.

Хильда Яруны испугалась, притихла. Только по–бабьи вздыхает, пристраивает поудобнее кузовок и бредёт дальше.

Ну, недолго осталось. Лес становится реже и чище – сюда постоянно ходят из хардусы за хворостом, выгребли всё. Близость дома придаёт сил. Женщины идут быстрее.

Едва на поляну вышли, стали на цыпочки привставать, да шеи тянуть. Хардусу видно плохо, но по едва заметным знакам можно понять, спокойно ли на высоком берегу.

Слышны голоса детей на реке. Частые дымы к небу не тянутся – никто не кипятит воду у воротной стены. У Белого холма небо чистое. Значит, быстрые и вороватые гости сегодня не пожаловали.

Покуда лугом идут, решают искупаться. Потому направляются не к броду, а забирают правее, на песчаный плёс. Трава пока невысока, вода сошла, грязь подсохла – мигом добрались. Снимают тяжёлые пестери и прямо в рубахах лезут в воду. Вглубь не пошли, растянулись блаженно на мелководьи. Вода – тёплая, как парное молоко, – враз снимает дневную усталость. Женщины некоторое время лежат на песке, наслаждаясь. Наконец, Яруна первая поднимается:

– Хватит бездельничать, жёнки!

Привести себя в порядок да идти дальше. Прополоскать в проточной воде перемазанные давленым гнусом и кровью убрусы, рубашки. Самим вымыться, натираясь крупным белым песком. Берта рада смыть с себя вонючий пот. Приподнимая груди, чувствует, что трогать их больно – ни с того ни с сего такие твёрдые стали. Точно, простыла! И когда надуло? Вот ещё не хватало – отродясь не было такой напасти. Чем её лечить? Гусятник что–ли распарить и прикладывать? А коли не пройдёт – у Грид спросить. Она чахлая, так от всех болячек лекарство знает.

Брод по этой поре ещё глубокий. Рослым Яруне и Фледе – и тем много выше колен. А Хильде и вовсе по грудку. Вода на середине реки быстрая, с ног валит.

– Держись за меня крепче, – говорит Хильде подобревшая после отдыха Яруна.

Девочка кивает. Снимает кузовок – не хочет грибы мочить. Хотя, по правде, что с ними станется? Всё равно, как придут – мыть и перебирать.

Линда ворчит на ходу:

– Вот ведь, лес под носом. А за грибами–ягодами приходится в такую даль таскаться!

– Кто ж тебе мешает? – смеётся Яруна. – Шла бы в дубраву против хардусы!

– Ага, – фыркает Фледа, – Говна хакийские топтать.

Женщины хохочут. Никому в голову не придёт собирать травы, грибы и ягоды в ближних лесах. И вовсе не потому, что туда бегают по нужде хаки. Лето – пора неспокойная. Набег за набегом. Уж лучше промочить ноги и платье, переходя через брод на низкий берег Оттерфлоды – целее будешь.

У самого брода понимают, что всё не так уж спокойно. Дети купаются, а вот мужей не видать. У Берты в животе противно ёкает и сжимается. Виски заломило – аж до тошноты. Дойдя до дома, она, не переменив мокрой рубахи, спешит на мужскую половину. Там пусто – это не диво – в летний день кому охота в доме сидеть? Но у некоторых лежанок нет военных рубах, оружия и шлемов. Атанариховых – тоже…

Значит, хаки где–то близко. Небось, снова на приграничные хеймы напали, и рих послал на подмогу небольшой отряд. Стараясь выглядеть как можно более равнодушной, Берта идёт на женскую половину дома. Там Линда и Фледа, смеясь, меняют мокрые рубахи.

– Ты куда потерялась? – спрашивает Фледа.

– Набег? – мрачно отзывается Берта.

– Да, на Волчью падь, – отвечает Фледа, в то время как Линда мрачно скалится и кивает. Ну да, её Куница тоже не в хардусе. А Фледа продолжает – настолько равнодушно, что злоба комком к горлу подкатывает:

– Малец прибежал подмогу просить. Но я так понимаю: раз народа мало послали, то больше посмотреть, много ли кобыл пожаловало.