Рассказал, с трудом сглотнул и был рад, когда в разговор влез Готафрид Волчонок:

– Тейя Медведь, помнится, его ещё одёрнул – мол, зря он так расхохотался. Не к добру!

– Тейя Медведь сам не вернулся, – проворчал Ариульф Куница. – Хорошая сказочка, весёлая. Позабавил ты нас тогда, Венделл.

Атанарих виновато улыбнулся, потянулся за пивом. Подумал, что вряд ли стал бы сказки пустые рассказывать, не будь ему самому в ту ночь страшно.

– Дорого мы за неё заплатили, за ту вылазку, – ворчал Балдуин Сокол. – И лучшими воинами! Дюжину и восьмерых потеряли.

– Дюжину и четверых? – недоумённо посмотрел на него Атанарих.

– Четверых переярков что, не счёл? – поддакнул Фравита Сойка. – Они ведь тоже тогда погибли. Только в хардусе.

– Хватит, – огрызнулся Эврих, – Вы лучше скажите, кто видел, как пал Гэндзо Куница? Он ведь подпалил шатёр Геленчик–хоттын? Ариульф?

– Урсимана из Второго дома надо позвать, – заметил Куница, – Меня оттеснили, я только слышал, что Медведь ему на помощь рванул. Ревел, ревел, будто зверь, и враз умолк… Урсиман смерть обоих видел.

– Я схожу, – поднялся Атанарих. Ему стало совсем тяжело сидеть рядом с Эврихом. Он выскочил на улицу, рванул ворот рубашки. Попытался вздохнуть поглубже. Но воздух был густой и тяжёлый, застревал в горле и давил на виски.

– Гроза будет, Атанарих, – весело крикнул, пробегая мимо, Рагн, сын Гуннель. – Давно пора…

– Давно, – согласился Атанарих.

На четвертый день и живые, и мёртвые дождались радостной вести – прискакал с Белых холмов гонец. Все посланные поджечь стан хаков живы. Хаки переправились через Чегара–ки, что отделяет хакийские владения от земель, которые они сами почитают фрейскими. Значит, надолго ушли.

В тот же вечер начали рубить деревья для дома собравшихся на Полночь. Трудились и ночью, чтобы не мучить и без того заждавшихся мертвецов. Сруб делали возле кучи вязанок хвороста, вытащенных изо рва. Потом хворост, успевший подвялиться после недавнего ливня, сложили у стен и обильно полили одоакровым зельем. Стуку топоров и крикам строящих сруб людей вторил надсадный вой из хардусы – женщины прощались с убитыми, выкликая их имена. И над водой протяжно летело:

– Гэндзо, о, Гэндзо!

– Адхельм, зачем ты уходишь так рано?!

– Танкред! Прощай, могучий!

– Гилло, Гилло, Гилло! – голос Танки, которая весной сошлась с Годасгилом Кузнецом, звучал особенно пронзительно и надсадно, – Гилло, зачем уходишь ты? Зачем бросил меня, Гилло?!

– Убивается так, будто решила пойти следом за ним на костёр, – ворчали воины.

– Нам впору горше плакать, – заметил Аларих Куница. – Он делал хорошие стрелы. Теперь в нашем доме нет своего кузнеца.

А со стороны Вейхсхейма несётся наперебой:

– Ингвиомер!

– Бадвила!

– Гуальтер!

– Перхарм!

И другие имена, потому что каждого, кто покидаёт хардусу, надо было проводить с честью. И Эврих Песнопевец, сидя поодаль от строящих сруб мужей, поёт славу каждому воину, подробно описывая подвиги и гибель нового воина свирепого Кёмпе, супруга Холлы.

– О, Вальдило!

– Прощай, Хлодульф, славнейший из Туров.

– Сакерих!

– Амальгар!

– Хротстейн!

– Аутбодо! О–о–о, Аутбодо!

К рассвету сруб был построен. Делали наскоро, даже не вырубая в бревнах чаш и желобов. Широкие пазы забивали сухой соломой и берестой. Внутри сделали богато устланные еловыми лапами лежанки, на которых расстелили нарядные плащи и покрывала. Нарядить покойника, спелёнутого просмоленным холстом, нельзя, зато можно положить ему с собой нарядную одежду, любимые вещи, обязательно – ожерелье, которое он заботливо собирал всю жизнь. Чтобы умершие не голодали, забили овцу и утвердили её на вертеле над очагом. Рядом поставили бочонок с мёдом, лепешек не дали – зерна осталось мало, дотянуть бы до следующего урожая. Ну да пусть ушедшие не сердятся: Кёмпе не жаден на еду и на оружие тоже. Всё даст – и лук, и копьё, только вот меч, да особо любимое при жизни можно положить на костёр.

Едва забрезжил рассвет, стали выносить убитых. Раскладывали на самые почётные места тех, кто жил в первых домах, посерёдке – из вторых домов, а ближе к входу – переярков, что дожили до первого лета в хардусе.

Атанарих невольно считал – больше всех потеряли два первых дома: в правом девятерых не досчитались, в левом и вовсе – дюжины и одного. Из переживших набег – мало кто не ранен. Атанариха тоже задели в схватке пару раз, да разве он эти царапины за дело считает? Меньше всех заплатили третьи дома. Переярков в опасные места не посылают. А всё же шестерым из них лежанки приготовлены. Да ещё, видно, Гульдину Бычку скоро костёр складывать. Остальные убитые – из вторых домов.

Прощаясь, Атанарих лично убрал ложе своих переярков. Простился с могучим Фаствином Бычком, что был силён и упрям, но Атанарих сразу понял: глуповат и неповоротлив – не заживётся... Адхельма Кострюка, долговязого и застенчивого, он особо жалел. Этот простодыра глазел на него так восхищённо, что смешно становилось. Вальдило Журавлёнка конями стоптали в ту ночь. Храбр был и мог бы стать великим воином, а пал, почитай, в первом своём бою. Такова была его неудача. Адабрант Сыч – из лука хорошо стрелял, Атанарих чаял: попросит его в первый дом по осени. Не довелось – ни ему, ни Гульдину Бычку, что лежит при смерти. А Хлодульф Тур – того все жёны хардусы горько оплачут – красив был. Атанариха Куннаны красотой не обделили, но Хлодульфу он завидовал: в его красоте была мощь воина, а Атанариха все до сих пор юнцом почитают. А Перхарма Косулю особенно жаль – страшно погиб он, поймав брюхом ласточкин хвост. Выдернул его, а следом – петлями – кишки выпорхнули из живота. Аутари, поняв, что не жилец парень, сам его отправил к предкам: подошёл к нему, руку на лоб положил, ободряя, и враз горло ножом перехватил… А был Перхарм воин не из последних.

И Атанарих каждому из своих учеников поклонился низко, словно перед рихом. Каждому на грудь положил его охотничье ожерелье, рядом – меч, и укрыл крашеным плащом.

Потом отвесил низкий поклон своему соседу по стене – Годасгилу Кузнецу. Этому кроме меча положили ещё и молот с наковальней и клещами, чтобы ковал воинам Кёмпе стрелы. Восемь воинов выделялись среди прочих. Это те, кто погибли в схватке, и тела их так и не нашли. Небось, надругались над храбрецами хаки – бросили их собакам на съедение или волокли за своими конями по пыли, отступая... Но души их пойдут в славную дружину, чтобы служить величайшему из рихов. Из прутьев и соломы изготовили их подобия, нарядили в любимые одежды и тоже положили на общий костёр. Атанарих нашёл по браному плащу Ингвиомера Рысь. У него наособицу прощения попросил – вместе они пробились к шатру. Только Атанарих жив, а Ингвиомер – вот он, на Полночь собрался.

Когда Атанарих уже хотел уходить, из хардусы мальчишка прибежал, велел обождать: Гульдин Бычок не пожелал от прочих отстать, тоже ушёл, и тело его сейчас принесут…

Волосы Гульдина были ещё мокры – женщины наскоро его обмыли и нарядили в вышитую рубаху. И он не был обвит смолистыми пеленами. Лицо парня, осунувшееся за четыре дня страданий, казалось непривычно старым. Укрывая его плащом, Атанарих понял, что плачет, и не стал скрывать слёз.

С факелами в руках выстроились у входа Витегес, Видимер, Рицимер и Эврих. Остальные стояли поодаль, каждый со своим домом. И пока было не слишком заметно, что поредел строй защитников хардусы.

Протяжно, надрывно затрубили турьи рога, давая знать, что настала пора проститься с боевыми друзьями. Смолк нестройный гомон. Стало слышно, как гудит лес за границами росчисти, каркают вороны, и голосят в хардусе женщины. Их пронзительные вскрики сливались с рёвом рогов.

И тогда возвысил голос Эврих. Его низкий, словно бы надтреснутый бас был подобен звуку боевого рога, и вполне приличен торжественному и мрачному плачу, который он завёл.