Атанарих ищет взглядом риха. Вот он – его военная рубаха и лицо забрызганы кровью, но он бодр, словно лев после охоты…

Атанариху становится стыдно, что он так устал.

Отдых. Он с трудом разжимает пальцы на древке копья и тянется за флягой. В ней ещё есть квас, тёплый, но кислый – на один долгий глоток.

– Там жёны воды принесли, – говорит Иддо Лось. – И еду.

Есть не хочется, но Атанарих бредёт туда, где толпятся люди. Пахнет варёным мясом. Ему дают в руки лагушок. Он жадно пьёт холодную воду.

– Ещё?

– Ещё…

Атанариху кажется, что он никогда не напьётся. Распухшие от жажды губы и язык так и останутся, как из шерсти. Но после третьего ковша становится легче.

– Давай на руки солью, Венделл, – предлагает Базина Чёрная. – Все в крови, глянь.

И, не дожидаясь ответа, черпает ковшом.

Воины толпятся у котла с мясом, а старуха Кунигунда раздаёт.

– Что это? – смеется кто–то. – Конина что ли?

– А что же ещё? Овцу вам, что ли, резать? – бойко отвечает та. – А кобыл вон сколько набили!

Все хохочут, Атанарих тоже, хотя смысл шутки доходит до него как сквозь сон. Он получает лепёшку и мясо, отходит в сторону, садится на землю и ест. К горлу подступает тошнота – устал. Спать, наверно, надо поближе к стене, на дворе. Кого–нибудь из детей попросить плащ принести. Солнце садится, холодком тянет. Мокрая от пота рубашка холодит. Это приятно… Отупение усталости постепенно опускает.

У стены толкутся маслята – стрелы собирают. Особо охотятся за срезнями, ласточкиными хвостами. Воины в хардусе их любят. Срезень оставляет длинную, кровоточащую рану. А ласточкин хвост, засевший в теле, можно вытащить, либо насквозь пропихнув, либо выдрав клок мяса. Если его, прежде, чем стрелять, ещё в падали подержать, то всякий, в кого ласточкин хвост попадет – всё равно, что покойник. Свистульки – этих навалом – себе на игрушки разбирают. Обычные хакийские стрелы собирают, словно мусор – от них только и толку, что можно набрать железа, да отдать Одоакру или Годасгилу. Ах, нет, Годасгилу уже не отдашь. Другому кузнецу, Теодориху из второго дома, что ли? Он скует что–нибудь полезное, потому что хакийскими стрелами из фрейсских луков не постреляешь – слишком легки и коротки.

Атанарих вспоминает, что в колчане осталось стрел едва–едва, и подзывает ближайшего маслёнка:

– Эй, Витерих. Принеси мне стрел и плащ.

Тот радостно бросает свою добычу, кричит, показывая на неё, другим мальцам:

– Эй, вы! Меня Венделл за стрелами послал! Это моё! Тронете – дам в лоб!

И вприпрыжку несётся в сторону дома. Ещё бы – он может услужить самому Венделлу! А Атанарих ест – голод всё же напомнил о себе. И надо наполнить флягу. Подняться тяжело – он всё–таки сильно устал. Сейчас квасу наберёт – и спать. Ещё неизвестно, сколько придётся отдыхать.

Витерих принёс плащ и стрелы. Атанарих набивает колчан дотуга, отходит к плетню у огорода, кладёт под голову щит, пристраивает рядом копьё, колчан и шлем. Укладывается, кутаясь в плащ. И проваливается во тьму…

* * *

Солнце ещё дюжину и три раза всходило и сползало за горизонт. Дни, однообразные в своей тяжести.

Бывалые поговаривали, что не надумай Бури мстить – глядишь, давно бы отступила, пошла искать пути полегче. Тем более – вода в Оттерфлоде в этом году низкая, и, наверно, с такой силой было бы проще взять хардусу риха Хенно. Другие спорили – мол, там брод неудобный, и раньше Зоммербрекка – Перелома Лета - соваться туда не следует. Но ни те, ни другие не спорили, что Бури не добыча нужна, и она готова сидеть под стенами бесконечно. Говорили, что это предвещает мало хорошего: того и гляди другие хоттын захотят поживиться фрейсским добром. Не надо быть гюдой, чтобы предречь: многие захотят пойти через этот брод. Говорить о том, что будет, когда к озлобленной Бури подойдёт подмога, ни у кого охоты не было. Это хаки могут выбирать, биться, или нет. У фрейсов выбора нет, так и нечего языком молотить.

Три первые ночи хаки, едва отдышавшись после очередного приступа, шли на новый, но потом поостыли. Днём досаждали по–прежнему, а ночами натиск сперва ослабел, а потом и вовсе иссяк – кобылы тоже устали. Но вовсе забываться не стоило – кто же мешал хакам вдруг посреди ночи подняться и пойти на приступ? Такое бывало – дважды. На восьмую ночь кобылы снова попытались подойти с обрыва, через частокол. Но их ждали и встретили, как следует. Может, желания попытаться ещё раз и не отбили, но заставили затаиться. Через три ночи они собрались и навалились на хардусу всей силой. Только не вышло у них внезапно напасть.

А всё потому, что в хардусе у Витегеса был заведён обычай, которому даже любящие порядок крексы могут позавидовать. Стены, выходящие на реку, оберегали прибылые. Днём – из правого дома, ночью – из левого. Им помогали маслята, которые постарше. На воротной стене сменялись воины первых и вторых домов. Последних, правда, становилось всё меньше. Осаждавшие гибли чаще, но и защитники уплатили кровавую дань Кёмпе. На место убитых приходили воины из вторых домов. Поговаривали, что из прибылых Гульдина Бычка и Рандвера Волчонка возьмёт к себе Куница. Только Аутари упросил риха не торопиться, дождаться конца этого набега. Чтобы как–то покрыть слишком большую убыль людей, Фледу послали по ближайшим хеймам – просить о помощи. Но на это надеялись мало: кто ж летом лишние руки из хейма отдаст? И тому были рады, что от Цапель пришли трое, вовсе маслёнок и два раба, да Зубры двух рабов прислали, да ещё четыре хейма – по одному.

Но покуда держались, и соблюдали черёд для отдыха. Спали – благо ночи стояли тёплые и сухие – тут же, на огородах. Падали, наскоро перекусив и не смыв пота и крови. Даже вездесущие мухи не мешали. Мух приманивали трупы. Раздавленные сотнями ног, они издавали всепроникающий приторный кисло–сладкий запах. Старуха Гуннель, оставив раненых на попечение женщин, била в барабан, угрожающе распевая, чтобы отпугнуть вражеских лейхта от защитников хардусы. Вейхсхейм, в который уводили раненых, денно и нощно окуривали можжевельником, чтобы уберечь самых слабых и уязвимых от зловредных мертвецов. Атанариху раньше казалось, что лейхта похож на труп. Но теперь всё чаще думалось – на муху. О мухах Эврих не пел, как не пели сказители венделлов. Но однажды, после очередного приступа, Атанарих сравнил хаков с мухами. Как злорадно хохотали все! Аларих Куница даже сказал, что посоветует Эвриху, чтобы тот в следующий раз не унижал благородных волков, сравнивая с ними хаков. Вот с мухами их сравнить – самое верное дело.

Иногда, в редкие дневные затишья, из стана выезжала какая–нибудь биё, и, бахвалясь, звала фрейсов на честный поединок. Фрейсы осыпали её насмешками, она тоже выказывала проворство в ответах. Атанарих уже начал узнавать некоторых и знал их имена. Конечно, хаки все на одну морду, но толстая Айдолай в крашеном доспехе и золотом шлеме мало похожа на рослую, как мужчина, Меше. Чаще других выезжала вёрткая Байгуш. И на насмешки она была злее многих. У Атанариха чесались руки сразиться с ней, но ему настрого запретили даже думать об этом. У Вашьяз оружие сверкало золотом. Она приходилась роднёй хоттын Юлдыз. Плечистая Куш была дерзкой, и все говорили, что ей не дорога её голова. Но покуда никто не мог снять эту голову с широких плеч. Коренастая Селмиз любила хмельное. Лицо у неё всегда было красным, и глаза шало блестели. Но ловкость свою она и пьяная не теряла. Прочих Атанарих так и не научился различать.

Лучше всего, когда накатывали с севера короткие проливные дожди. И хаки обещали воротиться, как только перестанет лить. Едва проглядывало солнце, они возобновляли натиски. В одну из таких передышек Атанарих поднялся на забрало: говорили, что оттуда виден хакийский стан, будто на ладони. Добрый дождь хлестал вовсю, скрывая даль лощины, в которой разместились хаки. Но то, что творилось прямо за стеной, образованной крытыми войлоком повозками на тяжёлых, в пол–человеческого роста, древянных колёсах было видно хорошо. Удивило, что на пространстве от кибиток до шатров хоттын не было ни одной палатки. Хаки – их было много – укрывались от дождя плотными войлоками, теснясь у многочисленных костров.