Но всё равно Атанарих оробел, показывая, чему обучил прибылых. Ждал попрёков. Витегес, тем не менее, остался доволен всадниками, не говоря о пеших бойцах. Велел старшим воинам сесть верхами и биться с Атанарихом. И сам скрестил с ним меч, причём не по разу. Следил за боями, а потом, призвав к себе, спрашивал, кого Венделл считает самым сильным соперником. Атанарих посетовал, что многие даже не захотели с ним биться, а одолели его, кроме Витегеса и Видимера Сокола, только Аларих и Гэндзо Куницы, да Готафрид Рябой и Бадвила Козёл. Из Зубров ни один не сладил – слишком тяжелы для степных малорослых лошадей, чтобы биться верхами. Из тех, кто с ним не сладил, похвалил братьев Адхельма и Ингвиомера Рысей, сына Видимера – Зигемунда, Урсимана Медведя, Танкреда Выпь и Дагариха Лося. Витегес слушал, кивал, а потом подарил Венделлу золотой перстень для стрельбы из лука и велел ещё и стариков учить сражаться в седле. Желающих и тут оказалось больше, чем коней. Но потом поотстали, и Атанарих имел дело только с теми, от кого видел толк. Да Зубры все, как один, не отступились, показывая гордый норов.

Ингвиомер, сын Ингерид, пришёл в этот мир незадолго до отъезда мужей в гиман. И хотя мать его, Ингерид, была слаба и болезненна, ребёнок её народился велик и тяжёл. Первое время после того, как Грид Плакса вернулась к людям, всё было хорошо. Даже то, что у матери не хватало молока для такого большого дитя, ничуть не вредило ему. Жадно набросившись на её грудь, Ингвиомер быстро опустошал обе, и смиренно принимал в ротик сосок рожка с разведённым молоком или тряпицу с нажёванными лепёшками. И животом маялся не больше, чем другие младенцы. А на Винтрусбрекку его сглазили. Или лейхта коснулась дитя в последние долгие ночи, когда все живые особенно беззащитны перед слугами Холлы? Грид сперва не придавала значения тому, что сын стал чаще просыпаться по ночам и вопить от каждого стука. Такое бывает с младенцами. Ночной пот, сопли и кашель тоже мало напугали её – знала, какие травы и отвары стоит давать, чтобы поскорее прогнать болезнь. Но Ингвиомер, вопреки её стараниям, никак не поправлялся. Напротив – худел и хирел, плакал всё тише и всё чаще и назойливее, разевая синюшные губки. А личиком бледнел, и кожа его цветом изо дня вдень всё больше напоминала снятое молоко. С каждым днём он всё меньше походил на жильца этого мира. Не помогали ни отвары, ни заклинания, ни ночёвка под петушиным насестом, чтобы на заре над младенцем заголосил петух, и вселившая в него лейхта бежала, устрашившись.

Начались шепотки, что малец всё равно умрёт, и нечего матери изводиться. Грид заупрямилась, и с упорством безумной ходила за своим заморышем. Вечерами, как в полубреду, рассказывала Берте о своей тоске. То клялась, что выходит его, то жаловалась, что всё равно он никому, кроме неё не нужен. Младенцу день ото дня становилось всё хуже, и мать, казалось, уже потеряла надежду. Но продолжала поить бесполезными отварами и настоями. Гуннель, жалея, предложила ей переделать дитя – она отказалась. Стоило ли дивиться, что в хардусе не осталось женщины, которая не злилась бы на Грид?

В день, когда мужи вернулись из гимана, Гуннель встретила Сара Зубра у саней, отвела в сторону и что–то сказала. Тот было отмахнулся, но гюда нахмурилась, и тот, бросив возы и мешки, которые надлежало разгрузить, пошёл в Вейхсхейм. Отыскал Грид, попросил показать ребёнка, и с удивлением смотрел на синелицее пищащее существо, копошащее опухшими лапками. Брезгливо поторогал пальцем его раздутый живот.

Грид молчала, глядя тяжёлым взглядом на Зубра. Сар помедлил некоторое время, а потом взял дитя на руки, подержал с миг и поспешно отдал матери, вздохнув:

– Что ж ты его мучаешь? Переделала бы что ли, коль он тебе так дорог!

Грид оскалилась, словно хорёк, и взвилась:

– На верную смерть отправляешь!

От резкого голоса матери младенец покрылся испариной, но сил запищать громче у него уже не было, заскулил, часто поводя костлявой грудкой.

Сар пожал плечами: неужто не видно, что умрёт? Взял женшину за голову, равернул её так, чтобы она смотрела прямо на мертвенное личико младенца, и несколько раз ткнул её, будто несмышлёного щенка воспитывал. Потом развернулся и ушёл.

И всё–таки признал, что этот полудохлый малец был его сыном, а не подброшенным альисами в тёмные ночи Винтрусбрекки. И сказал своё мужское слово на счёт судьбы младенца. Мало бы кто одобрил Грид, если бы она и после этого продолжала упрямиться. Только она посидела недолго над сыном, потом поднялась, нашла Гуннель и сказала едва слышно:

– Переделывай.

Гуннель только выдохнула облегчённо, и ответила:

– Коли согласна, то завтра вечером...

Грид посмотрела на неё исподлобья, испугавшись собственного решения, кивнула, а потом всё же спросила:

– Многих ли ты переделывала, Гуннель?

– Пятерых, – невозмутимо ответила старуха, – Лив, как видишь, живёт.

И хотя гюда не сказала прямо, что из пятерых четверо отправились к Холле, надо было быть совсем без ума, чтобы не понять правды. И Грид поняла, вздохнула:

– Куннанам виднее.

– Я не пойду! – тотчас вскочила Линда, – Можешь меня проклясть, не пойду. Прошлый раз чуть сама к Холле не отправилась от жара!

Грид брезгливо поморщилась и оглянулась на Берту. Та опустила глаза: про переделки говорили многое и страшное, но отказать подуруге она не посмела и кивнула.

Гуннель велела:

– Возьми пол–мерки ячменя или овса. Посмотри, чего больше. Да корня рогожника* возьми пол–мерки.

– Поможет ли рогожник? – спросила Берта испуганно.

– Коли ему не время идти к Холле – поможет, – отрезала Гуннель.

– Зачем ты оставил меня, дитя моё, ненаглядный мой Ингвиомер! – Грид рвала волосы и ломала руки, царапала лицо до крови. Сопровождавшие её женщины рыдали и ударяли себя кулаками по груди, как будто хоронили человека пожившего и всеми любимого. Они вереницей спускались с обрыва по тропе, ведущей к реке, разрывая быстро сгущающиеся сумерки протяжными, надсадными криками. Писк лежащего в корыте младенца за этими причитаниями был вовсе не слышен. Потом Яруна затянула песню про тёмные ельники, в которые должен успеть до заката солнца безвременно ушедший Ингвиомер. Женщины проливали слёзы, а наверху, на женской половине, стоял стол, на котором их дожидались лепешки и сладкая каша с ягодами, пиво и мёд, как на настоящих поминках. А из щелей двери ближайшей бани валил пар.

И со стороны казалось – правда, похороны. Только никто не хоронит покойников близко к ночи. Никому в голову не придёт устраивать в честь младенца, едва явившегося в этот мир, столь пышные похороны с плачами и обильной тризной. Всякий, кто дорожит своей головой, не станет топить баню близко к ночному часу.

И хотя дома были совсем рядом, и днём этой дорогой каждая ходила бессчётное количество раз – не было среди женщин ни одной, чьё сердце не сжималось бы от страха.

Грид робко постучала. Один раз, и второй. На третий раз дверь бани распахнулась, и показалась укутанная белым холстом с ног до головы невысокая фигура:

– Кто тревожит нас в нашу пору? – хриплым шёпотом спросила она.

Женщины, сопровождавшие Грид, невольно отшатнулись при виде выглянувшей, некоторые вскрикнули, не в силах сдержать страха. Хотя каждая знала, что это Берта Веселушка, которую Гуннель позвола помочь. И Грид отступила назад, но тотчас совладала с собой и с поклоном произнесла:

– Мой Ингвиомер покинул меня, ушел к Холле.

– Что же… – принимая корыто с лежащим в нём ребёнком, произнесла безликая фигура и торопливо захлопнула дверь. Она что–то ещё сказала, но уже нельзя было разобрать…

Грид, взвыв раненным зверем, повалилась на солому перед порогом бани.

– Ингвиомер, моё дитя, мой сынок! Не увидеть мне тебя больше, не услышать твоего смеха, не взглянуть в твои глазоньки, не взять на руки!

Линда и Фледа сели рядом с ней, обняв и утешая.

– Так Куннаны решили, Грид! Нельзя на них роптать. Дети часто умирают, не ты первая, не ты последняя… – наперебой утешали они. Остальные женщины, слушая рыдания матери, нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Хотелось уйти поскорее – и вовсе не потому, что день выдался ветреный, и с неба сыпала крупа, больно хлеставшая по щекам. И не оттого, что в хардусе их ждало тепло, сладкие лепёшки, каша и хмельные меды.