Берта сидит на льду, вглядываясь в чёрную стылую воду, чутко вслушиваясь в непроглядную тьму, что начинается за кругом, замыкающим прорубь.

Но в воде видны лишь отблески пламени, слышится вой волков вдалеке, и стоны старого дерева, и трели Сойки, коротающего долгую ночь.

Может, Берте не стоило тревожить распросами богов?

Зачем она пошла сюда? Сколько дней с Венделлом ни выпадет – все её, а настанет пора расстаться – что она может сделать? Оно и без гадания ясно, что не выпадет Берте долгого счастья!

Какая радость знать, что рано или поздно его положат на погребальный костёр, а ты будешь рвать волосы и кричать, царапая ногтями распухшее от слёз лицо? Но не пойдёшь за ним, будешь и дальше тянуть лямку постылой жизни. А что, может, и направиться следом? Что ей, Берте Веселушке, останется беречь в этом мире? Лучше – только уйти на погребальный костёр раньше своего воина. Но при мысли об этом изнутри обдаёт жаром, и пальцы сами складываются в знак, отгоняющий злое. Отсветы факела в воде похожи на отблески погребального костра, но нет ни криков, ни рыданий, ни протяжных песнопений, предвещающих смерть. Не видно – и не надо!

А иной мир молчит, лишь волки воют, и дерево скрипит, и ветер шумит, а Сойка устал свистеть, и теперь напевает под нос песню про славного воина с рыжими косами, который бьётся с дышащим смертью змеем.

Может, в проруби видна другая женщина? Атанарих в силу, в славу вошёл. И если раньше многие девушки смеялись над маслёнком безусым, теперь ни одна не задирает голову, когда Атанарих смотрит на неё. Разве в хардусе нет девушек моложе и красивее Берты? Ох, нет, нет, об этом и думать не следует – приманишь ненароком злую судьбу. А в чёрной воде лишь один женский лик – страшный и старообразный, но это – отражение самой Берты.

Не надо ни о чём думать, не надо смотреть в чёрную, с огненными отсветами, воду, не надо ждать, когда боги захотят заговорить с собой.

Вот, вроде, дитя заплакало? Что это? Может, сова рыдает в лесу? Или Грид вынесла своего ребёнка из дома? Она часто так делает, когда её неугомон берётся посередь ночи кричать. Выходит, обтирает его снегом, укутывает меховым одеялом, и малыш тотчас засыпает… Да, наверно, это Ингвиомер плачет.

Но отчего же молчат боги? Что скрывают они от Берты? Или они молчат, потому что нечем её обрадовать? Или не от чего предостеречь, и будет всё по–старому: Атанарих жив и будет звать Берту на свое ложе – что богам про это говорить? Разве так плохо, когда всё идёт по–старому? Будут нести стражу на стенах хардусы воины, и не потревожит пожаром ни старое дерево на левом берегу, ни далеких волков, ни сов в лесной чаще. Вернутся с гимана воины, и пойдёт лёд на Оттерфлоде. Придут к стенам хаки, и воины отразят их. Кто–то кровью оплатит эту победу, и среди тех, кто уйдёт в дружину Кёмпе, не будет Атанариха. Венделл останется жить и временами будет делить ложе с другими женщинами, но своею назовёт одну лишь Берту?

Надо ли гневить богов жалобами на судьбу, коли всё сложится так?

Берта решительно поднялась, разулась, перемешала босой ногой воду в проруби, замела круг, оберегавший ее от альисов, и, подхватив пешню и факел, решительно зашагала в хардусу.

Сойка, завидев её, перестал петь, навалился грудью на стену, спросил задорно:

– Что высмотрела, Веселушка?

– Ничего из того, что пожелала бы своим врагам, – весело отозвалась Берта и толкнула ворота. Они едва слышно скрипнули, растворяясь.

* * *

Мужи возвратились из гимана, когда лёд на реке ещё был толст и надёжен, но с крыш в полдень уже текло, намерзая к вечеру во внушительные сосульки. Привезли подарки – особенно все обрадовались мешкам с ячменём.

Не то чтобы еды в хардусе не хватало. Мясо забитых по первому морозу овец и свиней ещё не трогали – берегли до возвращения мужей из гимана. Так исстари заведено: что прибылые должны сами позаботиться о своём пропитании. До самого конца Винтрусбрекка об этом и не думалось. Зверя много, и в эту пору он жирует недалеко от Оттерфлоды. Мелкой дичи вокруг тоже хватает. Но к весне красный зверь отходил на полуденную сторону, добывать его становилось не то, чтобы труднее, но дольше. Всё же, пару раз устраивали загоны, промыслили несколько лосей. Атанарих даже завалил одного бычка. Слава ему от этого была, а памяти – нисколько. Лоси в эту пору безрогие.

Вот чего всегда было вволю – так это рыбы. Наготовленный фискс варили в похлёбке, сушёный – мололи на жерновах и пекли из него лепёшки. Атанарих находил, что они вкуснее тех, что из зерна. Копчёная рыба ему тоже полюбилась.

А после Винтрусбрекка начались заморы. И Атанарих, уже позабывший, что рыбалка – дело не для знатного воина, ездил с Фритигерном и Рандвером Волчонком на Зуброво староречье. Взяли только пешни и сетки в виде небольших мешков, натянутых на ивовые обручи и приспособленных на палки. Ещё весло зачем–то взяли. Атанарих решил, что увидит – разберётся, и спрашивать не стал.

Ехали на санях, запрягши в них холощёного конька. Фрейсы говорили, что нагрузят сани с горкой. В это мало верилось. Но оказавшись на месте, парни продолбили в толстенном льду две проруби и канавку меж ними. Едва вода хлынула из–подо льда, пошла и рыба. Не слишком крупная, но вполне годная для еды. Волчонок гнал веслом воду меж прорубями, а Атанарих и Фритигерн черпали рыбу сетями и вываливали на лёд. Была она вялая, если не вовсе снулая. Редко какая, оказавшись без воды, билась.

– Староречья промерзают, воздуха рыбе не хватает, вот она и задыхается, – поясняли фрейсы Атанариху.

Черпали, пока не набрали довольно. А было бы желание – ещё бы взяли. И другие на заморы ездили – так что рыбы было вдоволь.

А вот зерна в хардусе всегда мало. Яруна, и без того скупая на него, после Винтрусбрекка порой по нескольку дней не давала людям ни пива, ни кваса. Молока тоже не было – козы все запустились. Жёны варили разные сушёные травы, сдабривая их мёдом. Пока питьё не остывало, Атанарих находил его вкусным, не говоря о том, что согревало оно даже лучше крекского вина. Вернувшись после стояния в дозоре или долгого боя, сидеть за дымящимся кубком сладкого сейдена – так называли эти отвары фрейсы – было приятно. Жить было можно. Но сама необходимость обходиться без привычной еды выводила из себя не только Венделла. Парни не жалели злых слов о Яруне, однако, терпели. С возвращением мужей из гимана, все снова разошлись из Святилища по своим домам. И пиво с квасом стали появляться на столах через два дня на третий.

Витегес, едва возвратился, призвал к себе прибылых. Велел показать, чему они за зиму научились. Смотрел, как парни обороняют и берут стены, играют с мечами на дворе Вейхсхейма. Особо подивился, как прибылые выучились сражаться верхом. Было бы неправдой сказать, что фрейсы вовсе не умеют биться в седле и обучать боевых коней. Но всё же сражаться предпочитают пешими. Если говорят, что спешенная хака подобна стрижу на земле, то сидящий в седле фрейс похож на медведя, забравшегося на дерево. Атанарих ещё по осени проверил всех жеребчиков и оценил их свирепость. Табун был не так уж мал, для верховой езды оказались непригодны разве что совсем молодые и пугливые. Трусы в табуне и не задерживались – отправлялись в котлы. Жеребцов, чтобы были свирепы и без страха перед болью шли на врага, оказалось куда меньше. Однако набрал из взятых с бою, уже прошедших жестокую выучку. Велел молодых натаскивать – под жалостливое оханье жёнок. Известное дело, смотреть на учёбу радости мало – когда горячего жеребчика привязывают меж двух столбов, и мучают, покуда отчаявшийся конь не начнёт отбиваться от мучителя. Атанарих мечтал, чтобы у каждого воина был хотя бы один свой конь, но отступился – на всех не хватило. Себе отобрал лучшего и никому на него садиться не позволял. И хотя кони фрейсов – малорослые и мохнатые степняки – были неприхотливы, после каждого учения старательно выгуливал его и сам чистил. Фрейсы смеялись над ним, говоря, что он холит жеребца, словно мать первенца. И Атанарих назвал коня Сунусом – Сыночком. Фрейсы посмеялись и отступились, сами стали чаще подходить к коням со щёткой и скребницей. Набрав коней, Атанарих всерьёз взялся за наездников. Заставлял парней сражаться друг с другом верхами. Но если на земле многие из его учеников уже одолевали наставника, то в седле с ним сладить не мог никто, даже Рандвер Волчонок, которому это искусство давалось лучше прочих.