– Что, волчата, не про вашу честь коза, – пьяно хихикая, навалилась на них Альбофледа. Обняла обоих парней за талии, прижала к себе. – Пойдёмте лучше со мной, я не хуже!

– Иди в ельник, Фледа, – оттолкнул её Атанарих, – Старая корова.

Фледа вспыхнула, и, повиснув, на Хлодульфе, что–то заговорила ему, всхлипывая.

– Брось, он пьян, – ответил Хлодульф, – Ничего ты не старая.

И потянул Фледу в хоровод. А Атанариха схватила за руку какая–то молодка, и он тоже плясал. Женщина мельтешила перед ним, и что–то говорила, а у него вертелось в голове: «Ведь я могу украсть эту козочку! Примчать на коне – снега на реке немного, конь пройдёт. Подстеречь у проруби…» И за этими мечтами он ничего не видел и не слышал. А потом спохватился, что потерял из виду свою козочку. Вышла, наверно…

В доме становилось всё душнее. Пот лил с Атанариха, и пляска уже не веселила. Дождавшись, когда все снова станут в круг, он незаметно выскочил во двор. Сразу обдало холодом. У дверей толпились люди. Атанарих жадно вдохнул. И вдруг понял, что здорово пьян. Решил, постоять на холодке.

Стоять на одном месте было скучно, и он побрёл вдоль глухой стены дома в сторону от толпы. Вскоре расчищенный и утоптанный двор кончился. Атанарих привалился к стене, набрал снега, отёр им разгорячённое лицо. Постепенно глаза его привыкли к темноте, он даже стал различать не только освещённых факелами людей у дверей, но и очертания погребов, клетей и частокола справа от себя. Слева, видимо, шли огороды: снега там было выше колена, только тропка тянулась меж сугробов к какому–то приземистому домишке – бане, что ли? Нет, баня стояла на берегу, за частоколом, а это, наверно, летняя клеть. Мелькнуло в голове, что здешние хеймы не похожи на венделльские. Там редко встречалось поселение меньше чем в пять дворов, и укрепления вокруг не было. А тут жила одна огромная семья. Никак не меньше шести женатых мужей. Отец давешней козочки явно не самый старший...

Меж тем от дома до одной из клетей быстро промчалась девушка, накинувшая на голову толстый шерстяной плащ. И тут же от стоявших у входа следом за ней пошёл Фритигерн. Его и в темноте трудно было с кем–нибудь перепутать. Пртопал через двор и исчез в тени клетей. Заскрипела дверь. Женщина, натолкнувшись на Зубрёнка, негромко ойкнула, и тут же звонко хохотнула, стыдясь испуга. Они о чём–то едва слышно заговорили и направились на тёмную сторону двора. Вернее было сказать, что Фритигерн обнял женщину и теснил в темноту.

– Пусти! – смеялась она.

– А вот не пущу!

Атанарих был уверен, что женщина – та самая козочка, которую он мечтал украсть.

– Закричу ведь… – шутливо пригрозила она.

– Ну, кричи, – хмыкнул Фритигерн.

Она не закричала, только снова попросила, уже без смеха и жалобно:

– Пусти, совестно!

– Как хоть зовут тебя, козочка? – Фритигерн облапил её смелее.

– Пусти, медведище! – в голосе девушки мешались игривость и недовольство.

– Я не Медведь, я Зубр!

– А то я не знаю! Пусти, мне больно.

Не было ей больно, это Атанарих точно знал. И Фритигерн ей нравился. Пожалуй, если Зубр не заробеет – будет девчонка его! Этот деревенщина времени не теряет, снимет сливочки с цельного молочка и уедет! А он, Атанарих, может тешиться мечтами о том, как мог бы украсть девицу!

– Поцелуй, пущу!

– Ну ладно, только один раз.

Не успев сообразить, что делает, Атанарих торопливо скатал снежок и запустил им в целующихся. Залепил Зубрёнку пол–лица. Козочка и Фритигерн шарахнулись друг от друга. Девушка выскользнула и белкой метнулась назад в дом. Зубрёнок затряс головой, отплёвываясь. Увидел Атанариха и прорычал, сжимая кулаки:

– Венделл! Я тебя сейчас задавлю, как кутёнка!

Атанарих попятился, но Фритигерн ударом в грудь сбил его. От толчка Атанарих пролетел несколько шагов назад и со всего маху сел в глубокий снег, увяз в нём, как в западне. Завозился, но ноги оказались выше головы. Вскрикнула у входа женщина, кто–то заспешил к огородам. Фритигерн опомнился. Смущённо прогудел:

– Да ведь мы шутим!

И, подойдя, протянул Атанариху руку:

– Вставай. Прости, не рассчитал силёнок.

Атанарих поднялся, отряхиваясь, произнёс примиряющее:

– Пустое, я сам оступился…

И оба рассмеялись – сперва через силу, но начав смеяться, поняли нелепость ссоры и залились уже вполне искренне.

– Ладно, пойдём в тепло, – прогудел Фритигерн.

Им поверили и оставили их в покое. Уже в сенях Фритигерн вдруг положил руку на плечо Атанариха, и, заглянув в глаза, сказал:

– Прости меня, Венделл. Ведь от большой беды ты меня уберёг. Не кинь ты в меня снежком – могло до худого дойти, совсем я ополоумел от этой козы!

– Думаешь, эта деревенщина подняла бы шум?

– Ну, вряд ли они захотели бы отдать за меня девчонку. Наверно, на родьяне* мне бы велели заплатить девушке за бесчестье.

– Вот как? И много?

– Столько, чтобы её, короткопятую, захотели взять с таким приданым, – рассмеялся Фритигерн. – Так что я тебе должен.

Атанарих, оправляя рубаху (снег, набившийся под неё, растаял, и теперь она была противно мокрая) молчал. Не знал, что сказать. Правда, ладно вышло. Хотя его заслуги в том нет. Позавидовал другу, намечтал глупость – украсть деревенскую девчонку – вот и упас его от беды.

– Полно! Знаешь, мы оба здорово напились.

– Это верно, – обнял товарища Фритигерн.

Так и вошли в покои. К ним тут же подсеменила старуха, принесла кувшин с пивом:

– Это всё Гоисвинта переполох подняла, – притворяясь, будто извиняется, произнесла она, – У нас в хеймах не принято так играть. Право, как щенки. Она подумала, вы дерётесь.

– Мы же друзья, матушка, – в голос подтвердили парни. – Никто ничего дурного не мыслил.

Старуха хитро улыбнулась: мол, поверила. Однако, оглядевшись, заметили: в кругу уже не было ни хозяйских дочек, ни молодок – только старухи и рабыни. Да и плясунов почти не осталось. Вакар Сойка, Тейя Бобёр и несколько хозяйских парней, сидя за столом, нестройно пели. А кое–кто уже и вовсе улёгся спать на дерновом помосте вдоль правой стены. К друзьям подошли две рабыни – ещё нестарые, подсели рядышком. Та, что подле Атанариха, была моложе. Она молча опустилась рядом и взяла его руку, без обиняков давая понять, что ей велено согревать ложе гостя. Атанарих решил, что от добра добра не ищут, а хозяева, кажется, решили отблагодарить его за то, что он спас их дочь от бесчестья. Взяв рабыню за руку, он повёл её к приготовленной для гостей лежанке.

***

Перед рассветом холод становится крепче, тьма – гуще. Факел прорывает её, но не разгоняет. Наоборот, кажется – исчезает даже то, что глаз различал за несколько шагов. Вода в проруби ещё чернее. Отражение в ней мутно и дрожит вместе с колышущимся под порывами ветра пламенем факела.

Ветер не силён, но от его порывов лес постоянно шумит. Какое–то дерево на высоком обрыве надсадно скрипит – будто старуха стонет. Волки воют. Но это далеко – и потому не страшно. Вот раздалась – посередь зимы–то! – соловьиная трель. Но и это не знак от иного мира. На воротной стене сегодня стоит Вольдегар Сойка – маслёнок, которого поставили в дозор, пока прибылые у Цапель гостюют. Большая честь – как настоящий воин дозор нести! И чтобы не опозориться, не заснуть, он пересвистывается на разные голоса – то иволгой, то жаворонком, теперь вот соловьём заливается. Вот ведь правда, сойка–пересмешница!

Не думать о нём, о стонущем старом дереве, о ветре и далёких волках. Не для того пришла Берта к проруби, чтобы слушать ночные звуки. Ей надо другое, то, что можно услышать только в эти ночи. Не думать, не думать о Сойке, что посмеялся над Бертой, увидев её глубоко ночью у ворот. И, правда, совестно! Берта не ворожила с той самой поры, как покинула родной хейм – о чём ей ворожить, что спрашивать? Но сейчас обязательно надо услышать то, что говорят голоса богов. Потому что теперь есть что беречь и какой утраты страшиться. Сойка, конечно, растреплет, что Рыжая, как девица, ночью к проруби пошла. Ну да пусть! Если бабьи да детские пересуды дойдут до Венделла, и он спросит, о чём ворожила – Берта правду расскажет. Венделл не рассердится. Разве что отмахнётся от её забот, как от пустой болтовни! А может, Сойка и не растреплет. Забудет до той поры, как вернутся от Цапель разыгравшиеся прибылые.