– Не сломана!

Карлсман, услышав Атанариха, облегчённо выдохнул, рявкнул на раненного:

– Да перестань ты вопить, альис!

И буквально вытряхнул его из меховой куртки.

Да, удача Хорька была больше, чем сперва подумалось. Он упал на правый бок, и кровь из раны на груди потекла в рукав. Плечо, конечно, вывихнуто, и рёбра сломаны с обеих сторон, но могло быть и хуже. Пока Атанарих поливал рану вином из фляги, кто–то из первогодков оторвал от своей рубахи полосу на перевязку, Фритигерн и Дасо Ворон разжигали костер, а Хлуберт Хорь устраивал лежанку для раненого. Корнберт, опомнившийся от испуга, уже стыдился, что поднял такой крик, порывался встать и, дурашливо смеясь, спрашивал про кабана. Лицо у него было белое, почти как снег. Атанарих сунул ему флягу с вином, рыкнул, чтобы не мешал перевязывать. Вино помогло, Хорь перестал визгливо гоготать и ворочаться. К тому времени, как подошли загонщики, костёр вовсю горел, и укутанный в меховую куртку и несколько плащей Корнберт смотрел, как разделывают добычу. Кроме Журавлёнка повезло ещё двум засадам левее: добыли сеголетка и молодого кабанчика.

Атанарих велел всем позаботиться о добыче и раненом, а сам, отобрав ещё Фритигерна, Рандвера, Карлсмана Медвежонка, Дасо Ворона, Фаствина и Гульдина Бычков решил идти за раненым секачом. Они уже было двинулись, как его нагнал Адабрант Журавлёнок и поднёс опалённые на огне уши сеголетка.

– Прости Венделл, все говорят, я должен уступить тебе клыки – твой дротик перебил хребет той добыче.

– Первая кровь твоя, – отмахнулся Атанарих, принимая, однако, дар. – Я себе ещё добуду.

Фритигерн, повернувшись к Корнберту, помахал рукой:

– Ну, дружище, держись. Клыки того секача – твои.

– А вы донесёте всё мясо? – поинтересовались сразу несколько парней у костра.

– Да Зубрёнок один дотащит! – рассмеялись охотники, – Тем более, подранок наредкость умён, побежал в сторону хардусы.

– К Альисовым ямам он побежал, – заметил Дасо Ворон. – Так что Венделл ещё свои ловушки проверит.

– Да съедят тебя альисы, – весело хохотнул Атанарих и первый двинулся в лес по кровавому следу.

Подранок оказался куда сильнее, чем надеялись охотники. Обломок копья задевал за кусты и бередил рану, но секач по–прежнему ломился крепью. Солнце уже хорошо за полдень перевалило, а они всё шли и шли по глубокому следу. Настороженно прислушивались – мало ли чего преподнесёт лес? Вдруг, альисы помогут подранку, и он надумает мстить, заложит крюк да выйдет на охотников? Такое бывало.

Про Альисовы ямы, конечно, шутили, мол, добыча сама в хардусу придёт. Но секач, и правда, оказался там. Лежал неподвижно в большой западине. Только вздыбившаяся щетина и прижатые уши выдавали, что он ещё жив.

Фритигерн, скинув лыжи, ласково бормоча что–то под нос, вразвалочку зашагал к кабану. Тот попытался встать, и грузно рухнул навзничь. Зубрёнок добил его точным ударом тяжёлого копья и, когда стало ясно, что секач навсегда затих, с видом победителя отрезал засапожным ножом внушительных размеров муди, тщательно обтёр снегом руки и кинжал, и точным движением рассёк брюшину. Охотники с интересом столпились вокруг, посмотреть, что предвещают внутренности.

Боялись, что разорван желчный пузырь, но нет, повезло, цел остался. Печень была повреждена и на ней красовался огромный кровоподтёк. От левого лёгкого, в которое попало копьё Корнберта, – кровавые ошмётки. Все удивлялись, что зверь бежал так долго с подобной раной. Сердце, сильно сдвинутое ударом фритигернова копья, разрезано надвое. Рандвер составил обе половинки, плотно сжал, и оно снова показалось целым.

Толковать знаки по утробе Винтруссвайна умели все – каждый год ведь гадают. И не надо было быть гюдой, чтобы понять – ничего хорошего знаки не предвещают. Тем не менее, долго рассматривали, морщили лбы, наконец Атанарих произнёс:

– Хватает недобрых знаков, однако, на оконечности сердца много жира – может, неудача фрейсов будет меньше, чем предвещает широкая рана и сдвинутое со своего места сердце?

Он сам мало верил своим словам, но парни охотно закивали. Потом Рандвер показал на печень:

– Плохо было бы, если бы она была раздвоена. Это предвещало бы гибель риха. Значит, Витегес будет жив.

– А на печени рана прямо на нашей стороне, – не утерпел Фаствин Бычок, – А на хаковой – всё ровно, гладко, жилы крепкие…

Все об этом думали, но зыркнули на Фаствина недобро.

– Богатство и удача врагам нашим. И нам немалые будут испытания. – вздохнул Атанарих, и, поняв, что парни приуныли, добавил, – Но разве это плохо? Разве не для кровавой жатвы собрались мы в хардусе? Посмотрите, нет трещин и язв, которые бы появились до того, как дротик ударил кабана в бок. Что тут плохого?

– Верно, – подхватил его Фритигерн, – Хардуса устоит, рих будет жив. Разве это худые знаки?

– Год из году вещает нам Зимний Вепрь испытания, – согласился Рандвер, – Я в хардусе сызмала живу, не бывало такого, чтобы всё было добрым.

– Зато урожай в этом году должен быть отменный, – задумчиво произнёс Дасо Ворон. И все засмеялись, а Гульдин Бычок, махнув окрававленной рукой, сказал:

– Разводите костёр, и нет такого дурного знака, который бы не переварила моя голодная утроба!

Все с ним согласились.

* * *

Никогда доселе Берта не завидовала другим жёнам, а тут – всё сердце источило, будто в нём крыса завелась! У Яруны и Линды три платья, одно поверх другого, все три из сёрского шелка и тонкой фрейской шерсти. У Яруны - верхнее – новёхонькое, первый раз надела! На Фледе наряд хоть и ношеный, да не из домашнего холста. До того, как убили её дружка, он ей с Торгового острова немало возил. И рицимерова Ланца вся сияет, платье алой шерсти, и на широкой груди красуется золотое ожерелье в три ряда. И… да полно! Что сердце рвать? Наряд Берты – хороший, все вокруг дивятся, и сама Берта знает, что потрудилась на славу. Но вот глянется ли её домотканое платье Атанариху, привыкшему к нарвеннским щеголихам?

Как выйти в палату? Только что, в старом, будничном, бегала туда–сюда, словно резвая мышка. Вышивки и ковры на стенах меняла, скатерти расстилала, еду носила. А тут вдруг обомлела, ноги трясутся, сердце колотится. Но ведь не отсидишься же на женской половине дома весь вечер?

Стараясь держаться как можно увереннее, пошла в залу. Атанарих уже там. Тоже принарядился ради праздника – в своё, привезённое из Крексии. Такой он нарядный! На шее золотое ожерелье, под ним – костяное: за зиму успел добыть и волков, и росомах, и другого красного зверя. С Фритигерном, может, и не сравнится, а не хуже, чем у многих. А для Берты – краше нет во всей хардусе. И это плохо. Она–то не лучше многих. А при таком соколе во что ни рядись – всё равно будешь невзрачной, словно перепёлка. Убежать бы, но он её уже заметил, пошёл навстречу, ласково улыбаясь. И вдруг враз помрачнел.

У Берты в груди всё оборвалось, а он уже рядом. За руку взял, что–то говорит, а она и слов не разберёт, только слышит в голосе досаду. Он срывает со своей шеи золотое ожерелье, ей суёт. Зачем?

– Что встала–то? – наконец понимает Берта, – Надевай!

– Зачем?

– Или я допущу, чтобы моя женщина была на пиру в стеклянных бусах?

И, откинув её промытые в бане волосы, сам застёгивает маленькие кованые крючочки. Отступает, любуется и довольно хмыкает.

Выходит, домотканое платье ему глянулось? Это ожерелье не понравилось… Нашёл, как поправить дело – своё отдал. Как это Берта в нём будет красоваться? Это же его ожерелье! Он сам хвастался, что подарил его нарвеннский рих. Спорить Берта не решилась, только краской залилась. Вокруг все глазели на них. Небось, думали, что стыдно с воина его украшения сдирать и самой наряжаться! Но Атанарих явно не замечал этого, видел только блеск золота на груди своей подружки. Пообещал заносчиво:

– Пока так. По осени куплю, чтобы твоё было.

Берте от этих слов стало страшно – Валдемир, тот, убитый, тоже много что обещал. Недобрый это знак – когда воин обещает подарки!