А по всему видать, сладился с лыжами, хотя сначала был неуклюж, будто только что родившийся лосёнок. И приходить стал раньше, и рубахи уже не такие сырые, как в начале. Молча протянула мокрое полотенце, чтобы обтёрся. Он, принимая его, как бы невзначай коснулся её рук, и она почувствовала жар приливающей к щекам крови. Опустила голову: должно быть, это смешно. Лейхта из хардусы, а разгорелась, будто невинная девушка на вечёрке. Но так сладко!

Венедлл ничего не заметил. Или не захотел заметить. Торопливо нырнул в рубаху, перепоясался, расправил складки – такой красивый, ладный. Протянул ей руки – чтобы помогла стянуть тесёмки на запястьях. Ей хотелось бы продлить удовольствие помогать ему, но не стоило забываться. Он спешил. Едва Берта управилась, хотел бежать, да она остановила:

– До стола ещё долго! – отцепила от пояса свой гребешок и протянула ему. – Причешись!

Он покорно взял гребешок и распустил растрёпанные косички. Ей бы хотелось самой причесать Атанариха, но это уж и вовсе смешно. Сгребла мокрые рубахи и пошла прочь.

В сенях столкнулась с Яруной.

– Ну, Веселушка, с тобой и факелов не надо – сияешь, как солнышко, – беззлобно проворчала та.

Берта смутилась, но ничего не могла поделать с собой.

Хардуса зимой становится похожей на хейм. Когда все переселяются в вейхсхейм, и перед едой собираются вместе – сразу видно, что в хардусе вовсе не так уж мало женщин, да и детей хватает. Может потому Аутари Зимний рих держится иначе, чем Витегес? Тот выступает величаво, говорит зычно, словно в бою. А уж если наказывает кого – походит на летнюю грозу. Чело словно тучами заволакивает, глаза как молнии блещут, голос –что гром раскатывается. Но выплеснет свой гнев, и вот всё стихло, и снова ласковое солнышко греет. Аутари Зимний рих не такой. Глава любого хейма – и тот с виду более грозен. Когда собирает всех за столами, приносит угощение Фрове и раздаёт работу мужам, жёнам и детям, говорит тихо. И улыбается всем ласково. А наказания раздаёт, словно бы с неохотой, слова грубого не скажет. Но ничего не забудет, всякую малую вину вспомнит и воздаст по заслугам. И Атанарих уже не первый раз замечал, что маслята и даже прибылые не на шутку боятся его. И то верно – умеет он такие слова сказать перед всеми, что сквозь землю от стыда бы провалился. Впрочем, его, Атанариха, он прилюдно ни разу не стыдил – позовёт к себе и спокойно растолкует, где тот ошибся и чем это плохо. Атанарих про себя уже давно решил, что лучше гнев Витегеса или отца, чем эти тихие назидания. И всё же пытался подражать именно ему, запоминая слова, улыбки, взгляды старого Волка. Уходя в лес на лыжах, иной раз проговаивал вслух, пытаясь подражать голосу Аутари. Придумывал наказания провинившимся, чтобы было как у Зимнего риха. И каждый раз оставался недоволен собой.

Вот и сейчас Зимний Рих чинил суд и расправу. Двум задирам – на стене стоять в вечернюю пору, когда все прочие отдыхают и веселятся. Неряхе, поленившемуся вычистить своё оружие и военную рубашку – в сараях прибраться. Строптивца, отказавшегося коня щетью и скребницей холить – мол, отродясь за ними так не ходили, – нужную клеть чистить. На сём наказания закончились, но Зимний Рих не спешил взять ложку. Оглянулся на Атанариха, сидящего справа от него, и молвил:

– Пора подумать об охоте на Винтруссуайна, Зимнего вепря*. Те, кто ходит в леса, если увидят кабанов или их следы, пусть немедля скажут об этом Венделлу.

За дальними столами, где сидели разновозрастные маслята, тотчас начались гомон и возня. В леса мальцы ходят чаще прибылых. У тех забота воинскому искусству выучиться. Значит, и честь найти следы кабанов достанется младшим. Гульдин, сын Кримхильды, и Атбольд Косматый – самые старшие, едва до драки не дошли, споря, кто первый отличится, да вовремя опомнились, встретив спокойный, но внимательный взгляд Зимнего риха. Враз притихли, за ними и прочие унялись. Аутари улыбнулся и взялся за ложку, давая понять, что больше ни распоряжений, ни наказаний не будет.

***

После яркого морозного дня жильё казалось сумрачным, и Берта некоторое время стояла у порога, выжидая, когда глаза привыкнут. Свет был далеко за очагами. Там за рукоделием сидели Яруна и её ближние. Последнее время Берту в этом тесном кругу признавали своей, и она охотно пользовалась правом посидеть с подружкой риха за рукоделием. До Винтрусбрекка оставалось не так много времени, и надо было дошить новое платье. Она бы не стала браться за эту работу – старое было вовсе не плохо – да Атанарих потребовал. Сетовать начал, что не купил на Торговом острове тонкой шерсти и сёрских шелков подружке. Расстроился из–за нарядов, будто девица на выданьи. Берта сперва сочла это шуткой, но Венделл в ответ на её смех разъярился, словно дикая кошка, и бросил сердито:

– Мало чести мужу, коли его подружка ходит ненарядная. Возьми холст, что рих мне подарил, там хватит на женское платье.

Берта было заспорила, но Атанарих аж кулаки сжал:

– Кто тебя научил с мужами спорить?

Берта испуганно отшатнулась – неужели драться будет? Нет, даже не замахнулся, только посопел яростно и прочь пошёл. Но охоту спорить у Берты отбил.

Женщины, конечно, дали волю языкам, судачили о них с Атанарихом, но, сколь ни насмешничали, принялись помогать. Линда приволокла два лоскута алого сёрского шёлка, что остались от аларихова подарка – как раз хватило, чтобы горловину и оплечья украсить. А Гуннель отдала свои стеклянные бусы…

Вот и сейчас принялись беззлобно насмешничать, подобострастно хихикая на слова Яруны и старухи Кримхильды. Берта дала им потешиться, а потом добродушно проворчала:

– Можно подумать, я не платье шью, а в набег на хаков собираюсь.

Женщины захохотали, а старая Гуннель, не отрываясь от своего шитья, заметила:

– Зимой и платье в новость.

Берта согласилась и подумала, что не будь она подружкой Атанариха, вряд ли стали бы говорить об её обновке.

Повесив на вбитую в стену спицу некрашеный плащ, Берта достала узелок с рукоделием и пристроилась на лавке рядом с Гуннель. Та заботливо подвинула ей глиняный светильник.

– Похвастай хоть, что у тебя выходит? – сказала Яруна.

Откуда в ней столько спеси берётся? И просит так, будто приказывает! Все жёны за спиной риховой подружки её осуждают, а в глаза ни одна не скажет. Только расступаются подобострастно перед ней. Ну да Берта тоже голову задирать не будет, мало чести кичиться, если удача дала тебе хорошего дружка. Молча протянула мортенсе один из рукавов и расшитую, нестачанную с одного края станину*. Яруна повертела на свету, глянула изнанку, не без зависти покачала головой и похвалила:

– Фрова тебя благословила, Веселушка!

И отдала рукоделие Кримхильде, хоть та и не просила. Берта прикусила губу, чтобы не улыбнуться: всем ведомо, что старуху Яруна не любит. Каждую осень спорит с ней из–за ключей. В последние два года подольстилась как–то к Витегесу: тот, уезжая в гиман, велел всем распоряжаться Яруне. Но та хоть и спесива, да не глупа. К Кримхильде ластится и второй год иначе, как «матушка», не называет. Кримхильда прошлый год губу выпячивала, недовольно говорила: «Благословила Аирбе доченькой на старости лет!», а в этот год смирилась, уже не косоротится. Вот и сейчас милость риховой подружки приняла кротко, тоже принялась разглядывать бертину работу, одобрительно цокая языком:

– В таком платье не то, что на пир, в рощу к Аирбе идти не стыдно.

Берта вспыхнула: ну, разозлила тебя Яруна, зачем же других обижать? Никогда лейхте не пойти в рощу невестой, зачем рану бередить?

Но прочие ничего обидного в словах Кримхильды не нашли. Едва та из рук ткань выпустила, потянули к себе, дивясь и ахая.

– Как ты так успела? – спросила Одальрада. – И оба рукава, и грудь, и подол! Я бы побоялась на такое замахиваться.

– Я всё сразу шила, – пояснила Берта, – Вышью на рукавах по рядочку, тут же у горловины и по подолу кладу. Думала, остановлюсь там, где получится. Главное, чтобы рядов было одинаково – и на рукавах, и на груди, и на подоле.