Атанарих залпом выпивает, обводит всех невидящим, мутным взглядом. А Рандвер продолжает примирительно:

– Ну, ладно, были у тебя бабы. Да хоть бы и не было! Это ведь не позор, в наши годы не знать женщины! Поправить недолго.

И он властно хватает Берту за руку и рывком сажает на колени Атанариха. Пиво выплёскивается на парня, но никому до этого нет заботы:

– Вот тебе баба, возьми её, и дело с концом!

Пьяные юнцы одобрительно ревут, подбадривают, скоты сопливые:

– Давай, Венделл. Насади Рыжую Фридиберту на вертел, тогда никто не будет смеяться над тобой!

– Посмотрим, есть ли у неё веснушки на заднице.

Атанарих ржёт над дурацкой шуткой, решительно комкает подол бертиной рубахи, сует под неё липкую от пива руку.

Сейчас загнет, щенок, полозья прямо на столе… И ведь никому в голову не придёт защитить девку из хардусы. Чего ей помогать–то? Подумаешь, убудет от лейхты, коли в её ступке воин потолчёт…

Что делать–то? Плакать? Вырываться, с воплями бежать по палате – на потеху пьяным мужам?! Так ведь они теперь, словно псы. За бегущей бросятся все: добыча!

Берта уверенно шлёпает его по руке:

– Прямо тут решил, как собака?

Венделл на миг опешил, и этого хватило, чтобы Берта уже сползла с его коленей. Проговорила мягко:

– На лежанке–то удобнее…

Мальчишка тупо моргает, пытаясь сообразить, что происходит. Драться не с кем, женщина не сопротивляется.

– Чего сидишь? – Берта улыбается как можно ласковее – Пойдём?

Протягивает ему руку.

– О–о! – ревут соседи. – Берта, подскажи ему, что надо.

– Пшли на кол, – опять рвётся Атанарих, – Сам знаю!

– Плюнь на насмешки, пойдём, – Берта настойчиво тянет Венделла из палаты. Он встаёт и, нетвердо ступая, идёт за ней. Она обнимает его за талию.

Вышли на улицу. Уже стемнело и морозцем прихватило, но Атанариха, кажется, это ничуть не тревожило. Рванул ворот своей шерстяной рубахи, развернувшись, ухватил Берту, притиснул её к стенке Палаты, стал искать её губы своими мокрыми губами.

– В дом пойдём! – мягко отстранила его от себя Берта, – Холодно тут… Пойдём.

Он подчинился.

Зашагали из Вейхсхейма. Улица совершенно пустынна. Жители хардусы пируют, только стражники стоят на стенах. На морозце парень, вопреки ожиданиям Берты, ничуть не протрезвел. Наоборот, шаг стал неувереннее, и Берта обняла его, поддерживая. Он сначала забормотал что–то, противясь, мол – сам дойдёт. А потом смирился. Э… да ему, похоже, сейчас вовсе не до этого будет! Совсем герою лихо стало. Оттолкнул её и почти шлёпнулся на плетень у соседнего дома.

– Худо тебе, Атанарих?

– Пшла на кол, – невнятно огрызнулся тот и скорчился. Его рвало.

Берта подошла, осторожно придержала за плечи.

Подумала сердито: «Надо же было столько пить, маслёнок сопливый. Небось, в хейме ему бы такой воли никто не дал». Но привычно смолчала: юнцы жутко злятся, когда им напоминают об их годах. Парень отвалился, тяжело переводя дыхание.

– Пошли до дома. Недалеко тут.

– Угу, – отозвался Атанарих. – Сейчас…

С трудом оттолкнулся от крякнувшего плетня и заковылял дальше. Берта семенила рядом, готовая, коли надо, подхватить.

У входа он задержался – нужду справить. Кажется, чтобы не упасть, лбом в стену стукнулся.

«Ну, не появится вскоре – выйду, подберу», – решила Берта и пошла в дом. Там тоже было пусто и темно. Только в очагах краснели полупогасшие угли. Берта привычно вздула огонь – успело выстыть. Хлопнула дверь: Атанарих всё же соображал, куда плестись. Тяжело уцепился за косяк, побрёл вдоль стены, загремел рукомоем. Берта торопливо подбросила ещё дров и стала разбирать постель. Уверенно развернула скатанную в изголовьях шкуру, расправила меховое одеяло. Парень всё стоял, покачиваясь, возле лохани с водой. Подошла, развернула куда нужно, подтолкнула вперёд:

– Пойдём, дитя…

Прикусила язык. Ещё обидится. Но Венделл, кажется, не услышал.

Она усадила его на помост, сняла поршни, стянула рубаху, аккуратно отложила в сторону: утром надо забрать и постирать. Помогла лечь. Мальчишка как рухнул на шкуру ничком, так и не двинулся больше.

Доведя его до лежанки, Берта запросто могла бы удрать. Но стоило ли? Не всё ли равно, с кем делить этой ночью ложе: с этим упившимся мальчишкой или с сильно хмельным мужем? Она устала, готовя пир и прислуживая гостям.

Берта, стянув платье, нырнула под одеяло. Обняла, притянула Венделла к себе.

Тот в полусне что–то замычал, ткнулся лицом ей в грудь и затих. Разве что губами не зачмокал. И вскоре захрапел.

Берта рассмеялась: вот ведь, герой. А потом стало жалко его. Щенок, хоть и умеет махать мечом лучше иного бывалого мужа. А больше ничего и не умеет, кроме войны. Даже рыбу как следует разделывать не умеет. Она повозилась, устраиваясь поудобнее, уложила голову Атанариха к себе на плечо, погладила светлые волосы, удивляясь, что они, оказывается, такие мягкие, хоть и непослушные. «Надо будет ему жижи из–под капустки утром подать, – подумала. – И яблочек. Кисленькое–то с утра будет самое то…».

Вскоре Берта тоже заснула. Обычно, после пиров она снов не видела. А тут вдруг приснился родной хейм, ещё не ограбленный хаками. Два дома с клетями и хлевами, баня на берегу мелкой речушки, дорога, ведущая к каменистому броду, а за рекой – сосновый борок, в котором стоит статуя Кёмпе. Кёмпе–охотника, тогда она и слыхом не слыхивала, что этот бог помогает воинам.

И щенок Силубр. Он выделялся из всего помёта, который их сучка Нидва привела той весной. Все говорили, тот помёт – от разных отцов был, известное дело, в собачьей свадьбе сучку все, кому ни лень, покрывают. Вроде как жёнку в хардусе. И вышло так, что привела сучка пятерых щенков. Трое – лобастые, большие, с изжелта–бурой псовиной – явно от волка. Их мужи оберегали, как могли. Двое других – от местного кобелька Сунно, тоже толстолапые и прожорливые, но ростом меньше и нравом попроще. И такие красавчики! Особенно Силубр, с его ровной, светло–серой, как у зимней белки, гладкой шёрсткой. Берта, впрочем, и другие дети в хейме, любили играть с ним. Такой весёлый, вечно с братишками своими играет. Рычит, борется, до изнеможения. Бывало, возится–возится, наскочит, упадёт и заснёт на месте. А ласковый! Чуть завидит людей, бежит к ним, бросается на грудь, норовит лизнуть лицо, отскакивает, на передние лапки с тявканьем припадает: поиграть зовёт. Готов брошенную палочку принести, и, уморительно рыча, отбирать её у тебя. Ему было всё равно, навстречу кому броситься и чью чумазую мордочку облизать, но Берте хотелось верить, что из всей толпы он выделяет именно её. И она, потому, что верила в это, а не из желания приручить ласкового пса, утаивала от своей еды кусочки мяса и при случае подкармливала щенка. Со временем Силубр и вправду стал отличать её среди прочих детей и временами увязывался за ней в лес – благо, при сборе ягод и грибов его веселая возня и непрестанный звонкий лай не были помехой.

И сейчас во сне Берта видела, как выскакивает он из дома во двор, взрывая первый выпавший снежок, припадает на передние лапы, потявкивает, приглашая поиграть с ним. Весело подбегает к стоящим у входа в дом мужчинам. Берта ясно различала в толпе деда, отца, дядьев и старших братьев. Все с оружием. Все с тщательно промытыми накануне в бане волосами. Бороды расчёсаны, заплетены в косы и перехвачены медными пряжками, чтобы ветром не задувало в лицо. Под распахнутыми куртками из меха виднеются вышитые чистые рубахи. Каждый раз, как выпадает первый снег, мужчины собираются и идут в лес почтить бога–охотника Кёмпе. Ему приносят в жертву мёд и пиво, а ещё – одного из щенков из последнего помёта.

Дед манит к себе Силубра. А того и манить не надо. Он подлетает, виляя загнутым на спину хвостом, с весёлым, звонким лаем скачет вокруг.

– Пойдём, – дед треплет щенка по лобастой голове. – Пойдём со мной.

И мужчины неспешно направляются в лес. Они идут без лыж – снега выпало мало, растает к полудню. Вот вышли в ворота ограды, опоясывающей хейм, и направляются к сосняку. Рядом с ними весело скачет серебристо–серый, гладкий молодой пёс. Чтобы он не путался под ногами, кто–то поднимает с земли ветку и бросает её. Силубр с готовностью несётся в сторону леса.