Нет уж, Берта лучше будет смеяться, напевать и, словно весёлая рыжая белка, помчится выполнять новый приказ спесивой Яруны. Давно ли эта мортенса ходила по хардусе, боясь голову поднять? А как рих Витегес взял её на ложе – так будто снова стала честная женщина, начала нос задирать!

Да что уж! Не до гордости, Берта, беги бегом! Тогда и похвалят, и пожалеют скорее, чем стонущую Грид. Потому что Грид все почитают бездельницей, а на Берту можно положиться – поможет охотно и легко.

Но пиры Берта не любит. Куда лучше таскать те же вёдра для стирки, чем для ухи. Работа по приготовлению пира вовсе не тяжела. Когда тебе ещё нет двадцати зим, легко подвесить на крюке огромный котёл для ухи и натаскать в него воды. А уж побросать туда сомовьи головы, плавники и хребты и вовсе несложно. Ещё сказали бы, что трудно небольшой огонь под котлом поддерживать, чтобы уха, упаси Фрова, ключом не вскипела. Весь вкус отобьёт! Или щелучить вываренные сомовьи головы, отделяя мягкое, вкусное мясо от черепов. Всяко легче, чем снимать со стен пиршественной палаты тяжёлые столешницы, водружать их на козлы и скоблить дочиста ножом, натирать хвощом, чтобы были гладкие и жёлтые. А впрочем – и это не работа. Как не работа – нанизать на вертелы куски огромного сома, добытого сегодня Готафридом и поджарить их так, чтобы жир не стёк бесполезно в огонь.

Может, будь это только забота Берты, она бы утомилась, но в хардусе немало женщин. И когда готовятся пиры, то приходят со всех домов, так что не одной Берте приходится хлопотать. Вон из третьего дома уже тащат поджаренную сомовью печень. А из второго лепёшки принесли – горяченькие. А тут как раз и мясо всё отлущено и готово отправиться в навар. Пусть у Яруны голова болит – за всеми уследить и всем распорядиться! А Берта лучше за ухой приглядит.

И это здорово, когда уха уже доходит, и её дух разносится по всей пиршественной палате. И в ушаты наливается густой, жирный навар. Разумеется, сперва надо накормить мужей, но старуха Гуннель, дай ей Куннаны здоровья, – не то, что Яруна. Обязательно подойдёт и, положив костлявую руку на плечо Берты, скажет:

– Там в котле осталось. Иди, похлебай, только быстро.

Гуннель всегда даёт жёнам поесть перед пиром. Так они будут расторопнее, и не станут браниться меж собой у очага. И первыми всегда позовёт Берту, и Асагерду, и Ингунну – расторопных и неунывающих. А те уж подружек покличут. Рассиживать долго некогда: надо ещё успеть волосы причесать и надеть чистое платье: пир ведь! И украшения. Иной раз воины дарят подружкам серьги, и бусы, и браслеты. Ну и когда их носить ещё? Только на пиру и показать, что у тебя есть. Хотя Берта может похвастаться только расшитой рубашкой да налобной повязкой, и ещё ожерельем из сушёного шипишника. Никто ей не дарил ни колец, ни браслетов, ни перстенёчков. Не то, чтобы у неё вовсе не было мужчины. За два года, что Берта в хардусе, их было немало. Считать – не всех и вспомнишь. Разве что двоих… Один вот, Валамир, трепало вырезал с узором. Ещё прялку нарядную начал, да не успел докончить. Убили его. А второй, Вульф, тот, что её в Первый дом из Третьего увёл, теперь и думать о ней забыл – получше нашёл. А впрочем, и ладно, что забыл. Злой он, нравный. Что не по его – дерётся. Пусть теперь красотка Гоисвинта слёзы льёт, сама же задом перед ним вертела, увела от Берты. Ну и что с того, что привёз он Гоисвинте ожерелье золотое, с красными каменьями? В тот же вечер, как с Торгового острова вернулся – поколотил.

Ох, гости уже собираются! Ради пира приоделись в лучшую одежду, надели свои ожерелья из зубов и клыков, расчесали промытые щёлоком волосы. Кое–кто оставил их лежать пушистыми волнами по костяным ожерельям, а кто заплёл в косы. В палате сразу становится весело, празднично – хороши чёрно–алые родовые узоры на нарядных рубахах. Палата наполняется радостным гомоном.

Но как не любит Берта пиры!

Это совсем не трудно – позаботиться, чтобы на всех семи столах еды было вдоволь, а ковши и рога вовремя наполнялись пивом и мёдом. Если ты, конечно, не спишь на ходу и не считаешь чаек. Еды вдоволь, две бочки мёда выкачены и стоят посередь зала, пива наварено вдосталь. Черпай и разноси. Ноги молодые, и нечего стонать, как старуха, что ломит. Не ходили ещё эти ноги столько, чтобы их ломило.

Уже то хорошо, что еды – вдосталь, и беречь её покуда не приходится. До весны, когда каждая пластина солонины и горсть зерна на счету, далеко. Меж столов носятся дети: этим – и мальчикам, и девочкам – пиры в радость. Еда и выпивка делают воинов добрыми. Всякий готов подсунуть лакомый кусочек, угостить мёдом или пивом из своего ковша. Иной раз и женщинам перепадает. Угощают, а сами так и норовят руки под подол сунуть. Но покуда их ласки Берту не пугают. Всегда можно сказать, что надо носить угощение и улизнуть. Пирующие не насытились – только знай, подноси!

Ох, только бы на собаку не наступить. Иная лежит смирно под столом, получает от хозяина подачки. Все бы так! Нет, грызутся меж собой, забавляя пирующих мужей. Те их нарочно стравливают. Шум, крик, хохот.

Нет, не любит Берта пиры.

Это в начале пира все добродушны, а как захмелеют – только и держи ухо востро. Это женская забота, чтобы застольная перебранка не переросла в драку, или чего похуже. Унять ссорящихся не всякая женщина может. А иная может, да побоится. Хотя – чего бояться? Ты ведь не отцовская дочь, не мужняя жена, ты – в хардусе живёшь, лейхта – почти раба… Тебе нечего терять, значит, и бояться нечего!

Берта умеет понимать пьяный гул пира, как хороший охотник – звуки леса. Там вот питьё закончилось, тут весело, а здесь ссора назревает. Точно, назревает! Вон там, где прибылые сидят, смех неладный. Ох! С маслятами этими сплошная морока. Пьют наравне с мужами, а держать себя не умеют.

Бери кувшин с пивом в руки – и вперёд, к гогочущим дуром прибылым. Мало ли что – в животе сжимает от страха. Может, ещё ничего плохого и не случится. Иногда хватает одного появления женщины, чтобы буяны унялись. Не то, чтобы постеснялись, как при матери или сестре. Просто забывают, о чём бранились.

А рёв, правда, нехороший, похабный. Помоги, Фрова! Травят этого маслёнка, Венделла, что их наставляет. Понесли его альисы из–за своего стола, где сидят мужи постарше, к прибылым! Понятно, там ему веселее, вольготнее. Но парнишка горячий, вспыхивает, что сухая ветка. И на трезвую–то голову едва сдерживается – Берта давно это поняла, а что от пьяного ждать?! Надо не спешить, послушать, что к чему…

– Говорить–то всё что угодно можно… – надрывается звонкоголосый Ботерих.

– Да, это врёшь ты, Венделл. – вторит ему, подперев тяжёлую голову, Фритигерн. Говорит ещё неспешнее, чем обычно – по виду не скажешь, что крепко хмелён, а по речи слыхать. – Альбофледу не обма–анешь!

– Я вру? – орёт Венделл, пунцовый от гнева и выпитого. Глаза совершенно шалые, бессмысленные.

– Не было у тебя никого, – ржёт Гульдин Бык. – Дитятя ты ещё.

– Ди– тя– тя? – Атанарих вскакивает и бросается с кубком на Гульдина. – Да чтоб ты подавился своим навозным языком, Гульдин!

У Берты сердце ухнуло. Гульдин – здоровенный, не хуже Фритигерна, Атанариха одним пальцем размажет по стенке, словно клопа. Ладно, хоть Рандвер успевает перехватить безголового Венделла, да и Гульдин не собирался драться.

– Венделл, он пьян!

– Рандвер, иди в ельник, – рычит Атанарих, вырываясь.

– Тебя угомонить? – начинает злиться Рандвер.

– Ну, ударь меня… – вопит Атанарих. – Пусти, альис! Ну, ударь!

Атанариху удаётся вывернуться от Рандвера, он поворачивается:

– Ударь, и я тебя убью!

Рандвер, однако, не то трезвее прочих, не то просто во хмелю голову не теряет.

– Не буду я тебя бить, Венделл, я ещё жить хочу.

Гогот громом грохочет. Ржут, дурни. Но Рандвера, хвала Фрове, хранящей пирующих, не собьёшь. Берта подскакивает и наполняет ковш пивом. Рандвер соображает быстро, подхватывает ковш, протягивает Атанариху:

– На вот, выпей и остынь.