Высыпал стрелы и начал доводить их. По правде сказать, все они были достаточно остры. А потом он подумал, что у Куницы они такие же, и решил пометить, хотя бы маленькими надрезами.

За этим занятием его и застал Фритигерн. Только что вернувшийся с реки, замёрзший до мокроты под носом и синих губ, он, тем не менее, был весел и оживлён. Узнав, что Атанарих собрался на охоту, позавидовал и, как был, в мокром, выбежал из дома. Вернулся вскоре и довольно заметил:

– И мы с отцом завтра пойдём.

Напевая, переоделся в сухое и принялся раскладывать на лежанке свои куртки и сапоги.

Вдруг появился какой–то юнец, с порога крикнул:

– Фритигерн! Хорошо, что ты тут… Отец завтра просил всех Зубров к себе в подмогу…

И умчал.

Фритигерн выругался и раздражённо швырнул сапог к стене:

– Альисы его подери, этого Одоакра.

И вышел, раздражённо шарахнув дверью.

Атанариха и Куницу, тоже собиравшегося на охоту, не позвали, но венделл побоялся, что вдруг и о них вспомнят. Аларих, однако, утешил, сказал, что особой силой ни он, ни Венделл похвастаться перед Зубрами не могут, и потому Одоакр на стены изх не позовёт.

Закончив со стрелами, Атанарих отправился бродить по хардусе. Увлёкся разглядыванием черепов на кольях – и сам не заметил, как забрёл за хлайвгардс, что стоял в Вейхсхейме, обсаженный елями. Раньше он туда ни разу не ходил, думал, что там ничего нет.

Оказывается, там–то и стояла одоакрова кузница, да ещё длинная, но явно нежилая клеть. И возле кузницы собралось всё одоакрово семейство. Шестеро сыновей и отец столпились вокруг разложенных на земле жердей и брёвен и спорили. Двоих Атанарих уже запомнил – они жили в его доме. Остальных… Нет, они не были горбаты, подобно их отцу. И даже не походили друг на друга, в отличие от Зубров. Но когда стояли рядом, становилось понятно – родня. Причём один из них, лет двадцати, не больше, покрикивал на старших братьев, и те не обижались. «Наверно, это и есть тот самый Прехта, о котором говорили, что он примет от отца колдовской дар…» – подумал Атанарих.

Венделла заметили, но, к его великой радости, не подозвали.

Утром Атанарих сам вскочил до свету, едва услышал, что кто–то завозился. Воины ещё спали, но во дворе тюкали топором и гремели вёдрами, блеяла коза. Значит, скоро рассвет. Снова засыпать не стоило – поднялся. На дворе было темно – небо затянуто тучами, и сыпал мелкий, холодный дождичек. Прямо как в Нарвенне в начале зимы. Рыжая расщипывала полено на растопку.

Наскоро умылся. Ушёл на женскую половину. Подружка Алариха уже вздула огонь и грела на вертеле мясо. Увидев юношу, забурчала под нос, что всё бы им таскаться по лесам, дома не сидится.

– У тебя длинный язык, женщина, – огрызнулся Атанарих.

– Или решил укоротить? – начала было чернавка, но тут же осеклась. Аларих вошёл. Наскоро расчесывая пятернёй и заплетая в косы длинные волосы, поинтересовался у Венделла, выспался ли он.

Женщина с его появлением враз стала ласковой и услужливой, словно кошка. С показной послушливостью подала на стол. Дождавшись, пока охотники поедят, принесла два тяжёлых узла:

– Вот, собрала. Лепешки, мясо, лучок.

– Можно подумать, Линда, ты не на уток нас провожаешь, а на войну, – хмыкнул Куница. – Вроде мы не добудем ничего, или, добыв, не сготовим?

Хлопнул её по плоскому заду и вдруг весело спросил:

– Или ты желаешь, чтоб мы ничего не добыли?

Она рассмеялась:

– Желаю. Устала уже с твоей добычей возиться.

– Иди к альисам, – весело отозвались оба охотника. Женщина хрипловато расхохоталась.

На дворе всё моросило – и перед рассветом стало ещё холоднее, чем ночью. Или после тёплой женской половины показалось? И тьма была такая же густая, дом и плетень в ней едва угадывались. Свистнули собак. Те, пустобрешки, так и бросились, виляя хвостами. Их было раза в четыре больше, чем охотников, и пришлось отбирать нужных, а остальных отгонять. Аларих показал Венделлу своих: крупного, молодого кобелька Магуса и сучку по имени Гульб. Вопреки имени, шерсть Гульб была грязно–серого цвета, а вовсе не рыжего или желтого, как полагалось бы при ее имени*. Куница пояснил, что дело не в масти, а в том, что выучена хорошо и умна, как человек.

Вышли со двора. Хмурый, продрогший страж – кто–то из второго дома, – спрыгнул вниз. Приотворил ворота, выпуская их. Пожелал ничего не добыть – и снова был отправлен к альисам.

– Сейчас надо постараться, чтобы вообще ничего не добыть, – проворчал под нос Аларих.

Они спустились вниз к реке и сели в лёгкую долблёную лодчонку, которую Аларих весело назвал душегубцем. Атанарих решил, что имя – вернее некуда. Лодчонка плясала на воде, так что из головы не шла мысль: «А если какая из собак резко вскочит, и лодка перевернётся? Удастся ли тогда мне, закутанному в тяжёлые одежды, доплыть до берега?» Но Аларих держал себя уверенно. Шли по тёмной реке. Куница между делом пояснял, показывая в темноту, где что находится. Там заливные луга, там – хейм Цапель – зимой, когда рих уезжает в гиман, к ним никогда не заезжает. Потому что Цапли охотнее всего в хардусу дают и зерно, и мёд, и мясо. Понятное дело – коли хаки через брод переберутся, Цапли – первые, кому достанется от их грабежей. А вторые – Зубры. По реке от хардусы до их хейма – дня два пути. Зимой через лес и замёрзшее болото на лыжах можно напрямую за короткий зимний день добежать.

Наконец повернули с Оттерфлоды – Атанарих едва различал в темноте, где устье Хоринфлоды, но Куница не то видел, словно зверь, не то, и не видя, всё тут знал.

Смешное имя – Хоринфлода*, как пояснил Аларих, речка получила за то, что петляет, будто пьяная баба, то и дело меняя русло и оставляя по берегам староречья. И верно – едва в неё вошли – то и дело поворачивали, огибая мыски. Уже рассвело – и Атанарих разглядел по берегам густые долговязые тальники. Длинные голые стволы – и пушистые макушки наверху.

– Это что, вода так высоко поднимается? – удивился он.

– По весне наша Гулёна шире нынешней Оттерфлоды становится – подтвердил Аларих.

Уток здесь была тьма тьмущая. Всё небо в чёрных точках и гомон непрестанный. Уж на что в болотах возле Нарвенны хватало дичи, а столько видеть не приходилось. Выбрались на берег. Душегубец пристроили меж тальников – Куница тут часто бывал – чуть поодаль стоял камышовый шалаш и возле него – аккуратно обложенное прокаленными кусками земли кострище. Зашагали через лужок к обрамлявшим староречье тальникам и камышам. Трава уже полегла, идти было легко. Собаки убежали вперёд, но Алариха ничуть не заботило, что они распугают добычу.

– Беспечная птица утка. Людей ещё боится, а на собак и смотреть не хочет.

Едва они вышли из зарослей, как кормившаяся стая крякв взмыла в небо. Успели сбить несколько птиц влёт. Атанариху, привыкшему стрелять с седла, это было вовсе нетрудно. А Куница, ясное дело, с детства охотился.

Тех, что упали близко к берегу, подобрали сами, собаки принесли оставшихся. Магус хитрил – плавал за теми, что бились на воде. А вот Гульб упорно рыскала в камышах. Вернулась с подранком и протянула хозяину.

– Вот нет во всей хардусе лучшей собаки, чем моя Гульб, – оглаживая ее по мокрой спине, произнёс гордо Куница.

– Даже у риха? – удивился Атанарих.

– Хорошую собаку можно только в хейме выучить. В хардусе с ней некогда возиться. Эту я у отца выпросил… Тот, конечно, поворчал, но отдал. Знает, что я человек лесной. С детства в лес убегал, а вот за ралом ходить – этого не люблю.

Вроде бы даже со значением сказал и на Атанариха глянул украдкой. Тот обрадовался. Значит, если он откажется на огороде работать, не все будут над ним смеяться.

У Куницы скрадок уже стоял, и он помог Атанариху соорудить рядом другой. Дело нехитрое – и раньше приходилось кущи строить. Потом развесили повыше добытых уток – Аларих предупредил, что вокруг много лис, но можно было и не говорить – на прибрежной грязи следов хватало. К той поре, как управились, совсем рассвело. До вечерней кормёжки можно было и передохнуть, но охотники решили побродить по лугам. Ходили долго. Из–под ног то и дело выпархивали утки, и они сперва считали, кто больше собьёт, потом надоело. Дождь моросил не преставая, но в кожаных куртках и штанах было даже жарковато.