— Сам генерал-губернатор, ей-богу! И так и сказал: «Держите на Крыше Мира высоко знамя цивилизации, как держал его Наполеон сорок веков с вершины пирамид».

Офицеры подхватили: «Ура!» Они кончали уже вторую четверть. Я сослался на болезнь сердца. Не мог я в этот вечер пить. Уже за полночь, в совершенной темноте, пошли стрелять из револьверов в цель: пустую бутылку насаживали на кол забора, один чиркал спичку, другой стрелял. Кончили — ротный забеспокоился:

— Фельдфебель! Пробить тревогу. Роту поднять, битое стекло подобрать, вынести за речку подальше. Неровен час принесет завтра нечистая сила начальство. Непорядок усмотрит — возись с ним.

Ни дня не хотел я прожить в Хороге. Но вышла задержка. Утром нагрянул полковник. Еле успели поднять из бараков и выстроить солдат. Рота стала развернутым фронтом, в две шеренги, на одном фасе «гарнизонного плаца»; на втором — в пешем строю сотня. Офицеры заметно волновались; ротный дышал, как карась в корзине, и крестил мелкими быстрыми крестиками огрузлый живот. При появлении кавалькады (начальник ехал с женой, адъютантом, взводом конвойных казаков) он подтянулся, однако молодцевато притопнул ногой и хриплым неожиданным басом скомандовал:

— Смирно!.. На кра-ул!

Винтовки взметнулись. Полковник не спеша сошел с коня, оправил на белом подкрахмаленном кителе ордена и две, тарелками пятившиеся, бухарские звезды и размял ноги. Небрежно прищурившись, он принял рапорт. Ротный, закончив, уже перехватил обнаженную шашку, которой он салютовал, в левую руку, готовясь — по ритуалу — принять начальническую длань для рукопожатия. Но длань опустилась от козырька непосредственно в карман, и начальник отряда, минуя глазами стоявших навытяжку офицеров, подошел к фронту. Поздоровался, ощупывая глазами ряды.

— Претензии имеются?

Ротный одернул шарф на отвислом животе и замер. Такой он был весь жалкий и седенький, под боевым убранством, и так униженно дрожали непрерывной дрожью веки, что я невольно отвел взгляд: брезгливо и жалостно.

Солдаты молчали.

Полковник недоуменно поднял брови, переступил шагом ближе:

— Довольствие получаете полностью?

Снова молчание. И затем дружный, обеими шеренгами ответ:

— Так точно, ваше высо-ко-родие.

Начальственные брови поднялись выше.

— А чай и сахар?

— Так точно, полностью получено, — один за всех ответил правофланговый.

— Вот оно как! — протянул полковник и повернулся к ротному.

— Капитан… Позвольте, что такое? Вы, кажется, плачете?

— Никак нет, господин полковник, — торопливо ответил старик, вздрагивающей рукой проведя по глазам и носу. — Потею-с, господин полковник.

— Фи, перед фронтом! — гадливо поморщился генштабист. — Против этого есть средства, капитан. Впрочем, я еще не кончил с людьми… Для меня здесь есть некая неясность.

Поискал глазами по шеренге, выбрал и вплотную подошел к солдату.

— Чай и сахар у тебя, значит, есть? Предъяви.

Солдат скосил глаза: на лбу сразу выступила крупная испарина.

— Никак нет.

— Ага! — торжествующе улыбнулся полковник. — Поручик Востряков, запищите. Рядовой… твоя как фамилия?

— Стенной, ваш-бродь.

— Стенной… чаю и сахару не получил.

— Никак нет, получил сполна! — испуганно выкрикнул солдат.

— Как получил? Куда же ты его девал?

— В расход вывел, по случаю жары.

Рука в белой перчатке быстро поднялась. Голова Степного мотнулась от удара.

— Не выводи другой раз в расход преждевременно, сукин сын.

Он перешел к следующему.

— Чай и сахар есть?

Солдат — маленький, щупленький, вихрястый, — вздрогнув, втянул шею и прикрыл глаза.

— Никак нет.

— Тоже израсходовал преждевременно?

— Так точ…

Бац!

Полковник переступил еще на шаг влево. На перчатке ржавым пятном закраснелась кровь.

— Чаю и сахару нет. Получил сполна, израсходовал преждевременно, — отчеканил, не дожидаясь вопроса, солдат. В голосе — вызов.

Офицер и солдат с секунду смотрели друг другу в глаза.

Полковник повел плечом, стаскивая с руки испачканную перчатку.

— Ах, вот тут какие!.. Ну, тогда все понятно… Твоя фамилия?

— Иван Самойленко.

— Будем знакомы… — с расстановкой проговорил полковник. — Ну, что же… Поручик Востряков!

Адъютант звякнул шпорами.

— Пометьте: при опросе второй роты претензий не заявлено. Довольствие получено полностью. А впрочем… Может быть, все-таки у кого-нибудь претензии есть? — Он выждал. — Нет? Тем лучше! — И, круто повернувшись, он пошел к застывшей, в свою очередь, казачьей сотне. За ним двинулась и его свита.

Но тут случилось нечто, никаким уставом не предусмотренное. Из передней шеренги, неторопливо и спокойно, на два шага вперед, выступил солдат, нагнулся, поднял камень и на глазах всего державшего под козырек офицерства с размаху пустил его в спину удалявшегося начальника отряда. Булыжник лег между лопаток, по самой середине спины, отпечатав на кителе большое бурое пятно… Полковник шатнулся вперед от удара, но справился. Когда он — белый, как полотно, — обернулся к роте, шеренги стояли выровнявшись, как по тесьме, ружье у ноги. Офицеры по-прежнему держали под козырек.

— М-меня!.. — с усилием выкрикнул дрожащими, перекошенными губами полковник.

Ротный поспешно выдвинулся вперед, всем видом своим являя предупредительность и недоумение.

— Что прикажете, господин полковник?

Начальник отряда перевел глаза на фронт и протянул руку к Самойленко:

— Этот?!

— Осмелюсь спросить: в чем дело, господин полковник? — В слащавом голосе ротного — будто насмешка.

Полковник поднял было плечи, раздул ноздри… но раздумал. Круто повернулся и двинулся развалистым шагом к сотне.

— Здорово, братцы!

Церемониал смотра пошел своим порядком.

На обеде в «гарнизонном собрании» (комнатка рядом с канцелярией) начальник быть не удостоил: обедал один с женой и адъютантом. Вечером прислал просить меня к себе. Но я не пошел… Мне вообще сейчас людей трудно видеть — на душе не улеглось еще, не определилось. Надо одному быть.

В сумерках — к речке, на щетинистые увалы. Как вчера, по берегу кучками солдаты.

— А Оськин-то! Во — отчаянная голова! А ротный его — в самые губы, взасос, ей-бо. Ты, говорит, нарушитель, окончательно попрал присягу и воинский долг, но будь я рассобачий сын, ежели не произведу тебя в ефрейторы…

Сжалось насмешкой сердце. А ведь они меня тоже произвели в ефрейторы… язгулонцы. Вот почему, должно быть, было тогда — от слов их — нехорошее, стыдное чувство…

Нет, Нарушитель: пусть. Но надо так, чтобы — без «производства…

— А и напился же ротный — смотреть тошно!

— Вот начальство уедет — закрутит недели на две. Благодать: ни тебе учения, ни тебе словесности.

— А казаки на Ранкуле опять, сказывают, двух англичанов словили. В афганском мундере по форме, а рожи кругом бритые. Сразу видать.

— Кончили?

— А что их — на племя, что ли, беречь? В Ташкент ежели гнать — с одним конвоем что было бы волокиты. Лошади-то у казаков, чать, свои: тоже беречь надо — ближе Оша пленных не принимают. Он попался, а ты из-за него лошадь мори?..

Дальше, дальше, вверх по речке. Пусто, тихо. Ветер шелестит редкими кустами на склонах.

Наутро выехал. Не хотели отпускать, но дали в конце концов коня и проводника киргиза. Путь к северу по нагорью, широкий и ровный. Кругом пустыня. Кочевий уже нет, зима близко: киргизы отогнали скот на китайскую границу. Ни людей, ни построек. Изредка мелькнет на горизонте у подошвы невысоких увалов белая киргизская гробница — и опять пусто.

Только архары и киики — горные козлы и бараны — целыми табунами бродят по широким лугам вдоль дороги, щиплют пожелтелую, приникшую к земле, уже омертвелую траву. Подъезжаем — не бегут: подымут голову, смотрят. Но только потянешь руку за винтовкой — разбрызнутся во все стороны вихрем… Пуля не догонит!