Гассан и горцы трижды окликнули меня раньше, чем подошли.

Никто не спросил, как я прошел через город. Гассан все еще не подымал глаз. Вассарга торопил: сумерки близко, облака ложатся в расселины: захватит ночь на скалах, не найдешь ни Тропы, ни пути.

— Может быть, здесь заночевать?

Он отвел взгляд.

— А у змей — нет о тебе думы?

Я вынул нож: на светлом, ярком лезвии черными пятнами — кровь и яд.

Лицо его тронула судорога:

— Идем. Город не будет спать этой ночью.

Двинулись. Только сейчас почувствовал, как безумно болят ноги: и не подошва одна, словно сросшаяся с кожею мукк, а и подъем, вся ступня до голени.

По угрюмым, нахмуренным скалам… Камень и вода, подъем и спуск… Темнеет быстро, с каждым ударом сердца. Отвес. Вершина — в облаке. Ледяной показалась вода, когда мы — в третий раз за этот день — шли в обход по подводным выступам. Идти пришлось долго. Когда мы снова выбрались на прибрежный утес — была ночь. Горцы перекликались тревожно.

Остановиться нельзя: на гладком камне оползает тело: идти — сорвешься: как разобраться в хаосе утесов и срывов?

Глаза застилает усталость и разгорающаяся, каждым движением, боль в ногах. Впрочем, все равно — ночь.

Медленно, почти что на слух — глаз не видит — иду я за Вассаргой… Камни — гладкие, оплаканные дождем.

Всполз, лег ничком. Вассарга, впереди, затих тоже: должно быть, нашел упор, отдыхает. Ровным рокотом бьет о скалы вода. Вспомнилось: ночь — такая же беззвездная, непроглядная, шуршание крыл, аркан и выступы скал над Пянджем и тихое, радостное, багряное свечение, отраженное водоскатом.

На душе просветлело. Я поднял опущенную к холодному камню голову и чуть не вскрикнул: розоватым светом горели на Пяндже буруны стремнины: на воду тихими ясными бликами ложился свет от утеса…

Вассарга зашевелился в темноте, уступом ниже. На его тихий свист, оползая меня, стали спускаться к нему остальные горцы. Я соскользнул им вслед. Здесь, ближе к воде, свет был явственней: красноватым полукругом обозначилось жерло пещеры — над самым Пянджем.

Горцы совещались вполголоса. Я подтянулся к ним на руках.

— Крэн-и-лонги?

— Нет, — уверенно и быстро ответил голос Вассарги. — Есть толк в народе — о пещере на Пяндже, в которой отдыхают дивы, когда они правят свой полет с Восточных гор в наши ущелья. В такую пещеру не зайдут крэн-и-лонги. Они чтут завет. Хранители Тропы.

— Тем лучше: спокойнее будет отдых.

— Нет, таксыр. И нам нельзя в пещеру. Ты видишь отсвет: если там не может быть людей — кто раздул огонь? Или она светится, быть может, сама собою — эта пещера?

— Не придумывай себе страхов, Вассарга. Я устал, ноги изранены, на пути — крэн-и-лонги. Назавтра я должен быть крепок. Идем!

— Таксыр…

Но твердости в голосе старика не было. Видимо, и на нем сказывался соблазн теплого, укрытого ночлега, уюта, трапезы у костра… вместо бессонной ночи на скользком, на грозящем обрыве. Он явственно колебался:

— А если там все-таки крэн-и-лонги?

Гассан напомнил о брошенном Джилге:

— Кто раз нарушил завет — нарушит его и дважды.

Посовещались опять. Затем Эскалор — он был самым крепким из молодых охотников, — отдав посох, осторожно спустился к самой воде, погрузился по грудь, нащупал выступ и медленно стал продвигаться к пещере, с трудом удерживаясь под напором воды. Мы все, сгрудившись на самом краю скалы, напряженно следили за разведчиком: его голова и плечи лишь движением выделялись из налегшей окрест темноты.

Дошел. Ухватился за порог пещеры (мы видели ясно, как забагровели его пальцы на камне), подтянул тело, пригнулся и пополз внутрь.

Мгновение спустя в ровном светящемся кругу мелькнула темная тень… безумный вскрик! — и, бешеным броском, далеко в реку метнулось человечье тело.

Быстрее мысли Вассарга сорвал с пояса аркан. Со свистом петля ударила в воду, веревка натянулась, как струна, чуть не сорвав старика с утеса: двое горцев, рядом, подхватили рвавшийся из рук конец. Дружным усилием они подтянули к берегу Эскалора.

Мокрый с головы до пят, он стучал зубами — от стужи или страха? — и весь дрожал мелкой заразительной дрожью.

— Что ты видел? — сумрачно и жутко спросил старый охотник.

Эскалор закрыл лицо широкими дрожащими ладонями:

— Белую женщину…

Не размышляя, я прыгнул со скалы по следу Эскалора. Сквозь рев воды — смутно донеслось: что-то крикнул Гассан. Идти было бы совсем легко, если бы не сносило течением. Под водою к пещере вел ровный, гладкий карниз — не приходилось нащупывать дороги. Рассекая струи, я быстро добрался до входа: на каменное его обрамление ложился отсвет где-то там, далеко, в самой глуби клокочущего огня. Забыв усталость, не чувствуя боли, я перебросился за порог.

Пещера неглубокая, сгорбленная. Посередине горел, перекрываясь белыми, разбегавшимися но стене дымками, жаркий большой костер. Левее входа ровною кучкой сложены стволы арчи — запас доброго огня на ночь.

У костра — никого. Но тихой, радостной лаской веет от морщинистых, алмазной капелью разубранных стен. Так, совсем так, как я ждал…

Веселый и бодрый, я повернулся к выходу. И только на самом пороге, проясняя сознание, встала непрошеная, словно чужая, ненужная какая-то мысль:

«А все-таки: кто же зажег костер?»

Из пещеры никто не выходил. Мы увидели бы тень, как тогда — с Эскалором. А подошли мы так тихо, что спугнуть раньше времени не могли. Но если никто не выходил…

Я осмотрелся, на этот раз внимательно: ведь, входя в пещеру, я не искал никого… И потому — только теперь заметил в восточном углу пещеры, над самым полом, черный широкий ход.

Прислушался: ни шороха. Сердце бьется спокойно и радостно: может ли быть в этой пещере опасность!

Я вырвал из костра смоляной пылающий сук и наклонился к ходу. Он был неглубок. Огонь осветил внутренность второй, еще меньшей пещеры. У стены, на циновке, крестом сложив ноги, сидел худой высокий старик.

Он поднял на меня светлые, спокойные глаза и улыбнулся. По лицу и одежде — белой, складчатой, широкой — он не из здешних гор. На матово-смуглом лбу, меж бровей, еле заметный, синею краской очерченный круг.

Я опустил факел.

— Я вошел сюда хозяином, отец. Я не ждал встречи.

Старик кивнул головой и поднял бледную, прозрачную руку к белой бороде.

— В добрый час! Разве я не уступил тебе уже место у костра, Нарушитель?..

— Ты видел Хранителей?

— Я — из Рошана: весть о тебе встретила меня на дороге раньше, чем ты оставил Кала-и-Хумб… Но ты слишком долго говоришь со мной: зови своих охотников, а не то они справят по тебе поминки.

Он говорил по-таджикски медленно, как бы обдумывая слова: это не его язык. Я вернулся к выходу и крикнул:

— Ночлег готов! Зачерпните в Пяндже воды в кунган.

— А белая женщина? — глухо донеслось с утеса.

— Пуст вопрос, на который не будет ответа. Идите, говорю я: костер ждет кунган; кто не хочет ужина — пусть остается на скале.

Первым решился Гассан. К его призыву горцы отнеслись доверчивее. Сполз в воду Вассарга. За ним подобрались остальные; последним Эскалор. Войдя в пещеру, он долго-долго не подымал глаз на белую тень, вившуюся над пылавшим костром, под холодным пригнутым сводом.

Старик остался в дальней пещере. Только на короткое время подсел он к костру, по просьбе горцев. Но от еды отказался: чуть пригубил чашку с чаем, которую подал я ему первому, как почетному гостю. А когда язгулонцы вытащили из мешка черный прокопченный вкусный турий окорок, он медленно поднялся, прощаясь с нами тихим наклоном головы.

— Когда будешь в Рошане — поверни коня от Лянгара на полночь: Хира-Чарма скажет твою судьбу.

При этом имени охотники склонились, как на молитве, прижав к груди руки.

Старик, неслышно ступая, исчез в черной впадине входа.

— Сквозь стену прошел… видел? — шепнул, широко раскрыв глаза, Гассан. — Наверное, великий святой: все молчит!