Турье мясо забило мне рот: я ответил не сразу.
— А кто такой Хира-Чарма?
— Отшельник гор, — ответил вполголоса Вассарга. — Великий Ведун. Святой жизни! От самого Кабула, от Бухары ходят к нему за советом. Но мало кто видит его: строг старец — не ко всякому беседа. Странник — из учеников его, надо думать; если только он не див. Видом он — как и Чарма — из Гиндустана.
— Значит, люди все-таки ходят по Тропе! Этот человек не боится Хранителей.
Язгулонец покачал головой.
— Завет святого, заповедь его — хранит крепче ножа Хранителей. Джилга поцеловал бы край его одежды. Но и святому нет пути по Тропе: потому что он хранит, не нарушает. Странник сойдет с Тропы, как сходят крэн-и-лонги: разве ты видел перед собою следы?
Стали располагаться на ночлег. Горячей водой облили мои мукки, чтобы отпаять от них израненные ступни: кожа с ног сошла вся, до голени. Только кое-где белели на опухлых багрово-синих мышцах, на желтых сухожилиях ее обрывки. Я изорвал рубашку на бинты; во вьюке нашлось кунжутное масло; затянули промасленными тряпками огнем горевшие ноги. Лихорадило.
— Э-и! У девушек кожа толще, чем у тебя, таксыр, — качает головою Вассарга. — Как ты пойдешь теперь? В мукках нельзя больше: на живое мясо нельзя класть кожу козла, — за один день зачернеет нога смертью. Придется тебе идти завтра босым…
Завтра! Но завтра — далеко еще. А сейчас — так хорошо, тепло и уютно у костра, опять в пянджской пещере, под близкий — ласковый и твердый — ропот реки. И засыпается сладко, глядя на белые дымки, тенью скользящие по сводам — к выходу из пещеры, на Пяндж, на волю, на простор.
* * *
Еще не забрезжил свет, а Вассарга уже торопил походом. Вчера днем видел он: спускались от гребня Змеиной горы крэн-и-лонги, торопились от Пянджа, далеко-далеко загонялись в ущелье. От змеиного шипа: долго стоял он над горами — полдня, быть может. Змея не чтит Завета: ее закон один — всякая нога — враг. От змей бежали на север Хранители. Может быть, раньше их успеем дойти до Турьего Лба: там Тропе конец.
О Турьем Лбе он рассказывает так — пока, подкидывая в костер последние стволы арчи, Гассан греет воду для чая:
— Турий Лоб — скала: огромная, гладкая, как кость турья. Тянется по берегу на триста, то ли на четыреста шагов; здесь — поворот Пянджа: лбом вдвигается в реку гора. Обойти — нельзя ни по воде, ни по суше; подняться на нее можно только с восхода: ни с заката, ни с полночи, ни с полудня спуска с нее нет. В давнее — деды помнят — время афридии, с того берега (в этом месте почти что смыкаются берега Пянджа — так узок водяной проток), собрались было идти на запад: прельстила их молва о золоте, и серебре, и меди, и железе, и драгоценных камнях, которыми полны здешние горы: ведь мы здесь, таксыр, воистину, по золоту идем… И, так как пройти через Турий Лоб нельзя было, они построили вокруг него висячий переход. Сколько месяцев строили, но на запад так и не пошли: Тропа не пустила дальше…
…Последнее трудное место: конец Тропе. Потом будет уже легче идти. Если минуем благополучно, Эскалор — он самый быстрый — уйдет вперед, бегом до Кала-и-Вамара, города ближнего (большой бекский город), дать знать, что ты прошел Тропу. Оттуда вышлют коней к спуску, что начинает Шугнанскую тропу. По ней и верхом проедешь.
— А дойдем до ночи?
— Как верно сказать в горах? Мы по Тропе не ходили… Должны дойти. По преданию: час дивьего лета по Тропе — значит три дня человечьего пути: к вечеру, а то и раньше, выведет Пяндж к Турьему Лбу.
Значит, день всего: счет — на часы.
Но часы эти надо п р о й т и. А мне и стоять даже — нестерпимо. Как на пытке. Каждое движение отдает в висках щемящим, острым ударом…
Тронулись однако. Со стариком прощаться не пришлось. Он спал, и мы его будить не стали.
Как советовали горцы, я пошел без мукк. Боль заслепила сразу: я не видел, какими местами мы шли. Не говорил и не думал. Помню, что поднимались, и опускались, и царапались снова по камню. Долго ли? Не знаю: я не смотрел на часы.
Но мало-помалу ступать стало легче. Голова помутнела — ровным, чуть-чуть кровенеющим туманом, но острой боли не было. Это — главное.
Я снова — хотя и странно как-то, словно сквозь дымку — увидел снеговые вершины, близко-близко наклонившиеся к Тропе, и бурливый, задорный Пяндж, бьющий в берега, и играющие на солнце, разновидностью камней, скалы, и ясное, синее, спокойное близкое небо. Не передать словами, как сказочно хорошо в этих местах!
Ущелье сужалось. Нетерпеливо торопил Вассарга: «Ходу, ходу! Ступай тверже, таксыр, — больнее не будет!» И все чаще поглядывали язгулонцы на окрестные гребни.
— Куда крэн-и-лонги задевались? Храни судьба! Сколько прошли опасных мест, удачных для засады: нет крэн-и-лонгов. Неужто в горах заплутались?
— «Хранители»? — измывается совсем осмелевший Гассан. — Два дня шли — боялись ударить, все раздумывали: нет — лучше подальше! Нет им, видно, подходящего места для удали. Брось о них думать: они давно уже плетутся назад к Кала-и-Хумбу, поджав хвосты, как побитые собаки: держит их за плечи мертвый Джилга.
— Ч-ж! Гассан-бай! — машут, нахмурившись, руками язгулонцы. — Не поминай на опасном месте «своего» мертвеца.
Обогнули еще хребет.
— Держись, таксыр! Теперь недалеко уже и до Турьего Лба, должно быть.
Мелькнула летучая тень по обрыву. Пригнулись язгулонцы. Винтовки с плеч… Нет, это тур.
* * *
Снова лепимся над самой водою. Заплескивают волны кровавые, изорванные ступни.
Вверх опять, по отвесу. Камень раскален, как жаровня. Нет, не могу больше…
— Турий Лоб, таксыр! — радостно кричит Вассарга: он идет головным, сменяясь с Эскалором. — Готовь пули: последнее место крэн-и-лонгам.
Не всполз — взметнулся. Стал твердо. Боли нет опять. Но он еще далеко. Турий Лоб! Еще только виден — сквозь дымку — его огромный, по самому верху заросший редким хвойным лесом, массив.
Один из охотников ящерицей всполз с Тропы на утес, что обходили мы со стороны реки. Вассарга остановил нас взглядом. Мы видели, как разведчик, добравшись до вершины, осторожно поднял голову из-за камней. Осмотрелся, встал на ноги, осмотрелся опять. Вассарга махнул рукою. Мы тронулись: пока — путь свободен.
Уже со следующего утеса (мы шли все время над самым берегом, по обрыву) видна стала и висячая переправа, о которой рассказывал Вассарга.
Высоко над водой, почти у самой вершины горы, в расщепы откоса, вдоль всего к реке обращенного склона, вогнаны огромные, кое-как очищенные от ветвей стволы. От них вниз тянутся подвешенные на гигантских этих крючьях длинные и толстые, из коры плетеные канаты. Концы канатов петлею накинуты на тонкие, узкие, из колотых стволов насеченные брусья. От каната к канату, от бревна к бревну — зыбкий, висячий обвод. С перерывами в шаг или больше: брусья соседних переходов не соприкасаются друг с другом. Пройти можно, конечно, только в одиночку.
— Ну и место! — свистит Гассан. — Ты посмотри только: одного человека поставь — бей на выбор: хочешь — в грудь, хочешь — в спину.
Но крэн-и-лонгов по-прежнему — ни признака.
— Пропусти всех, таксыр! Ты должен сойти с Тропы последним. Открыл и замкнул: мы — не шли… Скорее, во весь ход, пока дорога свободна!
Шесть горцев и Гассан, один за другим, скользнули по поместьям. Печатая кровавый след, я шел за ними. Прогибались доски, надрывно скрипели, потрескивая гнилым треском, канаты: как легко идти по ровному месту!
Афганский берег в пятнадцати шагах — можно перекинуть аркан. Он полог, густо порос высоким цепким кустарником.
Мы были приблизительно на половине перехода, когда из кустов — броском — поднялись черные волосатые фигуры; блеснули стволы.
— Гей-да, на Тропе! Что за люди?
Оклик — по-таджикски, не чистым наречьем. Но по шапкам, небрежно наброшенным на курчавые нестриженые волосы, по лентам патронташей, крест-накрест опутывающим тело, по черным разбойным веселым глазам — я сразу узнаю афридиев. И приветствуя, взмахиваю рукой.
